Такое чувство иногда накатывало на меня, примерно раз в полгода, оно было очень сильное, длилось несколько минут и проходило. Странность была в том, что в этот раз оно не проходило. Я просыпался счастливым, а такого со мной с детства не случалось. Теперь я сидел на террасе в блеклом солнечном свете и пел, писа́л и не переживал, что написано плохо, — подумаешь, в жизни есть вещи поважнее и получше, чем сочинять романы; а когда я бегал, тело казалось легче перышка, и сознание, обычно занятое на пробежках одной мыслью — вытерпеть до конца, — теперь наслаждалось красотой вокруг: зеленой плотной листвой, синевой воды в многочисленных каналах, людской толчеей, прекрасными и менее прекрасными зданиями.
Дома я принимал душ, ел суп с хлебцами и шел в парк, где читал дальше дебютный роман Викмарка о норвежском марафонце, во время берлинской Олимпиады тридцать шестого года очутившемся в охотничьем поместье Геринга, или звонил Эспену, Туре, Эйрику или маме, Ингве, Тонье, с которой мы оставались вместе, ничего другого между нами сказано не было, рано укладывался спать, ночью вставал и, не просыпаясь, съедал яблоко или сливу, а обнаруживал это только утром, наступив на косточку на полу. В начале мая я поехал в Бископс-Арнё, я полгода назад пообещал прочитать там доклад, но, переехав в Стокгольм, позвонил Лемхагену и сказал, что вынужден отказаться, мне не о чем говорить, а он ответил, что пусть я все равно приезжаю, послушаю выступления других, приму участие в дискуссиях и, быть может, прочту один или два текста на вечерних чтениях, если у меня есть что-то новое.
Он встретил меня перед входом в главное здание и первым делом сказал, что на его памяти никогда не было такого семинара дебютантов, как тот, когда приезжал я, ничего даже отдаленно похожего. Я понял, о чем он говорит, в тот раз ощущения были особенными не только у меня.
Лекции были скучные, доклады неинтересные, ну, или мне не давал ими заинтересоваться избыток радости во мне самом. Два пожилых исландца были единственными, кто говорил что-то оригинальное, против них в ход пошли самые жесткие аргументы. Вечером мы выпивали, и Хенрик Ховланн веселил нас историями о палаточной жизни, в частности, что через несколько дней в полевых условиях запах говна делается настолько сильным и индивидуальным, что в темноте люди могут найти друг друга, вынюхивая, как звери, — во что никто не поверил, но все долго хохотали, а я пересказал прекрасную сцену из книги Арильда Рейна, где главный герой высрал такую огромную какашку, что она не смывается в унитаз, и тогда он сует ее в карман пиджака и так ходит.