В девять я все еще был совсем пьяный. Чтобы встать на ноги, мне пришлось собрать в кулак всю силу воли. Я дотащился до душа, ополоснулся, надел чистую одежду, крикнул Эйрику, что я ушел, он завозился на диване, где прикорнул не раздеваясь, и промычал, что пойдет в город завтракать, я ответил, давай встретимся в двенадцать во вчерашнем ресторане, он кивнул, я тяжело спустился по лестнице и шагнул на улицу; резко светило солнце, от асфальта пахло весной.
По дороге я остановился, купил колу. Залпом заглотнул, купил еще. Посмотрел на свое лицо в витрине магазина. Оно выглядело нехорошо. Узкие красные глазки. Расплывшиеся черты.
Я дал бы что угодно за возможность отсрочить встречу на три часа. Но ее поезд прибывал на вокзал через тринадцать минут, так что вариантов не было: вот дорога, вот время.
Она вышла на перрон вся такая радостная и легкая, с улыбкой огляделась вокруг, высматривая меня, я помахал рукой, и она пошла ко мне, одной рукой везя за собой чемодан.
Увидела меня.
— Привет, — сказал я.
— Ты что, пьяный? — спросила она.
Я сделал шаг навстречу и обнял ее одной рукой.
— Привет, — снова сказал я. — Вчера мы с Эйриком засиделись лишку. Но не бойся, мы с ним у нас сидели.
— От тебя разит перегаром, — сказала она и высвободилась из моих объятий. — Как ты мог так со мной поступить? В такой день?
— Ну прости, — сказал я. — Но ничего же страшного, да ведь?
Она не ответила и пошла. Молчала все время, пока мы выходили из вокзала. На эскалаторе на Кларабергсвиадуктен она начала меня костерить. Подергала дверь аптеки наверху, та оказалась закрыта, воскресенье же. Мы пошли вниз в сторону аптеки с другой стороны «НК». Она бесилась всю дорогу. Я плелся рядом, как пес. Вторая аптека была открыта, вот дерьмище, сказала она, как же ты меня достал, не понимаю, зачем я с тобой живу, ты думаешь только о себе. Тебе вообще по фигу, что вчера произошло, сказала она, подошла ее очередь, тест на беременность, пожалуйста, заплатила, взяла, мы вышли и пошли вверх по Рейерингсгатан, она продолжала швыряться обвинениями, они лились непрерывным потоком, прохожие косились на нас, но ей до этого дела не было — гнев, которого я так в ней боялся, завладел ею целиком. Мне хотелось попросить ее остановиться, попросить не сердиться так, я же извинился, хотя ничего не сделал, не было никакой связи между нашими эсэмэсками и тем фактом, что я продолжил пить со своим норвежским другом, как и факт, что я напился, никак не был связан с тестом на беременность, который она держала в руке, но она смотрела на ситуацию иначе, для нее это были связанные вещи, она романтик, у нее была романтическая мечта: мы двое, любовь, наш общий ребенок, а мое поведение растоптало мечту или напомнило Линде, что эта мечта — только ее. Я плохой человек, совершенно безответственный, как я смел думать о том, чтобы стать отцом? Зачем я втравил ее в это? Я шел рядом с ней и сгорал от стыда, потому что все таращились на нас, сгорал от чувства вины, потому что надрался, сгорал от ужаса, потому что она со своей бешеной яростью перла прямо на меня и на все мое. Это было унизительно, но поскольку она была права, поскольку невозможно было отрицать то, что она говорила: это особый день, когда мы, возможно, узнаем, что у нас будет ребенок, а я напился и явился встречать ее пьяный, то я не мог попросить ее прекратить и не мог послать ее к черту. Она была права или была в своем праве, мое дело склонить голову и все принять.