Мы съездили в «Икею» и купили пеленальный столик, разложили на нем стопками салфетки и полотенца, а на стене над ним я развесил открытки с моржами, китами, рыбами, черепахами, львами, обезьянами и битлами из их психоделического периода, чтобы ребенок знал, в какой фантастически яркий мир он пришел. Ингве и Кари Анна прислали уже ненужную им детскую одежду, но коляска задерживалась, к вящему раздражению Линды. Как-то вечером она взорвалась: коляску нам никогда не пришлют, зря мы понадеялись на твоего брата, надо нам было самим купить, как она и говорила с самого начала. До родов оставалось еще два месяца. Я позвонил Ингве и стал обиняками намекать на коляску, поминая иррациональность беременных женщин, он сказал, что все будет, я ответил, что так и думал, но должен был все же спросить. Как я это ненавидел! Как мне было ненавистно идти против собственной воли, чтобы выполнить ее. Но, уговаривал я себя, есть же смысл, есть же высшая цель, ради которой можно перетерпеть все эти земные прыжки и ужимки. Коляска не приехала, что вызвало новый скандал. Мы закупили специальную штуку, чтобы поставить в ванну, когда ребенка наконец надо будет искупать, мы покупали боди и крошечную обувь, ползунки и пуховый спальник в коляску. Хелена дала нам напрокат колыбельку с маленьким одеялом и маленькой подушкой, на все это Линда не могла смотреть без слез. И мы обсуждали имя. Почти каждый вечер мы заводили этот разговор, перекидывались странными именами, каждый раз составляли список трех-четырех самых актуальных вариантов, но он все время менялся. Однажды вечером Линда предложила Ванью, если родится девочка. И вдруг мы поняли, что это оно. Нам нравилась его русскость, как мы ее понимали, — сила и дикость, к тому же Ванья — это уменьшительное от Ивана, то есть Юханнеса, а это имя моего дедушки. Если будет мальчик, то Бьёрн.
Как-то раз утром, спускаясь в метро «Свеавеген», я увидел двоих дерущихся мужчин, их агрессивность казалась вопиющей на фоне тихо клюющих носом утренних пассажиров; они кричали, нет, они орали друг на друга, и сердце мое застучало быстрее, потом они сцепились, и тут позади них к платформе подъехал поезд. Один вырвался, чтобы свободнее замахнуться на второго. Я подошел ближе. Они опять сцепились, и я подумал, что мне надо вмешаться. Я так много раздумывал над историей с боксером, когда я не решился выбить дверь сам, и прогулкой на лодке, когда я не решился попросить Арвида сбавить скорость, а также над постоянной тревогой Линды по поводу моей неспособности к действиям, что теперь у меня в душе не было сомнения. Негоже стоять и просто смотреть. Я должен вмешаться. От одной мысли ноги стали ватными, а руки задрожали. Но я все равно поставил на землю сумку, это, блин, проверка на вшивость, подумал я, вот же говно, блин, подошел к ближайшему из двоих и схватил его. Стиснул изо всех сил. Ровно в эту же минуту другой человек встал между дерущимися, подошел еще третий прохожий, и драка прекратилась. Я поднял сумку и сел в поезд на другой стороне перрона, всю дорогу до Окесхува я чувствовал изнеможение, а сердце колотилось и колотилось. Никто бы не упрекнул меня теперь в нерешительности, зато и умным бы не назвал: а если б у них оказались ножи, да хоть что угодно, — и вообще, их разборки не имели ко мне никакого отношения.