Дорожку нам пришлось выкинуть.
Как-то вечером она исцарапала обеденный стол, доставшийся ей от матери в составе дико дорогого в свое время мебельного гарнитура, — всего лишь потому, что я не уделил должного внимания письму в родильное отделение, которое она сочиняла, устроившись за этим столом. Ей надо было описать свои пожелания и предпочтения; я кивнул, когда она вслух прочитала черновик, но, очевидно, недостаточно убедительно, потому что вдруг она стала ручкой царапать стол, раз за разом. Ты что делаешь? — спросил я. Тебя это не волнует, сказала она. Глупости, возмутился я, еще как волнует. А стол зачем испортила?
Как-то вечером я так на нее разозлился, что со всей силы швырнул стакан в камин. Каким-то чудом он не разбился. Кто б сомневался, подумал я потом, даже классический трюк — шваркнуть с размаху стакан во время ссоры — и тот мне не удался.
Мы ходили вдвоем на курсы подготовки к родам, помещение было набито битком, аудитория трепетно реагировала на каждое сказанное с кафедры слово и встречала малейший намек на тенденциозность, то бишь на биологический аспект, прокатывавшимся по рядам вздохом, потому что дело происходило в стране, где половая принадлежность считается социальным конструктом и телу не полагается играть большую роль, чем ему положено общественным консенсусом. Инстинкт, раздавалось с кафедры; нет, нет, нет, злобно шипели женщины в зале, как можно такое говорить? Я видел, как женщина рыдала, сидя на скамейке, ее муж опаздывал на десять минут, и я подумал, что я не один такой. Когда он наконец появился, она стала лупить его кулаками в живот, а он изо всех сил пытался бережно и осторожно угомонить ее и настроить на более сдержанную и достойную манеру общения.
Так мы и жили в резких перепадах от мира и покоя, тепла и оптимизма к внезапным гневным припадкам. Каждое утро я ехал на метро в Окесхув, и едва спускался на станцию, как полностью выкидывал из головы происходившее дома; я смотрел на толчею на перроне, на людей, впитывал атмосферу; садился в поезд, читал, смотрел в окно на пригородные дома за окном, когда поезд выезжал на поверхность; читал, смотрел на город, когда мы ехали по большому мосту; читал, радовался, правда, радовался каждой маленькой станции; выходил в Окесхуве, наверно единственный, кто ездил сюда на работу; шел свой километр до кабинета и весь день работал. Текст вырос уже почти до ста страниц и становился все страннее и страннее; после вступительной сцены ловли крабов начиналась чистая эссеистика, где я представлял разные теории божественного, о которых раньше не думал, но которые на свой манер, исходя из своих постулатов, работали. Я набрел на магазин русских православных книг, золотую жилу, тут были все самые странные сочинения со всего света; я покупал их, с карандашом в руке штудировал и с трудом сдерживал восторг, когда очередной элемент вставал на свое место в псевдотеории; но под вечер я ехал домой, и жизнь, которая ждала меня дома, постепенно придвигалась ко мне по мере того, как поезд приближался к «Хёторгет». Иногда я выезжал в город раньше, это если Линде надо было на прием в Центр охраны материнства, как это здесь называется; там я сидел на стуле и смотрел, как Линду проверяют, то есть меряют давление и берут анализ крови, слушают сердцебиение плода и измеряют живот, который прирастал строго по прескрипциям; все показатели оказывались прекрасные, потому что чего у Линды было не отнять, так это физической крепости и здоровья, о чем я не уставал говорить ей при любом удобном случае. Против телесной тяжести и устойчивости тревога была ноль без палочки, ничто, жужжащая муха, парящее перо, облачко пыли.