— Ты бы, кстати, написал уже эссе о Хауге, как собирался.
— О нехорошем человеке из Хардангера? — сказал я и вытащил хлеб из коричневого бумажного пакета.
— О нем самом.
— Когда-нибудь напишу, — сказал я, намочил нож под струей горячей воды, вытер его о кухонное полотенце и тогда только начал резать им хлеб. — Я на самом деле иногда думаю об этом. Как он лежал голый в угольном погребе, потому что порубил всю мебель в квартире. Как деревенские мальчишки швыряли ему в спину камни. Жуть. На несколько лет он совсем съехал с катушек.
— Не говоря о том, что писал, как Гитлер велик, а после войны удалил из дневника военные записи, — сказал Гейр.
— Да, и это тоже. Но самое поразительное в дневнике — это записи, когда новый период болезни только начинается. Ты читаешь и видишь, как все ускоряется, ускоряется, а тормоза отключаются. Вдруг он начинает писать, что он на самом деле думает о разных людях и их писанине. В обычном состоянии он безупречно корректен, всегда стремится сказать о человеке хорошо. Неизменно вежлив, внимателен, дружелюбен и мил. А тут его прорывает. Странно, что никто еще об этом не написал. Я имею в виду, что его оценки Яна Эрика Волда, например, меняются радикально.
— Кто ж это посмеет? — сказал Гейр. — С ума сошел? Годы, когда он кукухой поехал, у нас вообще едва решаются трогать.
— В этом есть своя правда, — сказал я, переложил нарезанный батон в плетеную хлебницу и взялся за следующий.
— А именно?
— Порядочность. Правила. Уважение.
— А-а. Слушай, я засыпаю. Что-то скучно мне.
— Но я серьезно. Я так думаю.
— Конечно, ты серьезно. Но скажи — это что, так и написано в дневниках, черным по белому?
— Да.
— И нельзя понять Хауге, не поняв этого?
— Да.
— И ты считаешь Хауге великим поэтом?
— Да.
— Так какой вывод можем мы сделать? Что в угоду правилам и уважению надо замалчивать существенную часть жизни поэта и автора дневников? Вымарывать то, что его не красит?
— Какая разница, был Хауге уверен, что его облучают из космоса, или не был? Для понимания стихов, я имею в виду? К тому же кто знает, где заканчивается грубоватая прямота и начинаются вежливые взвешенные формулировки? Как определить его подлинное мнение?
— Ты чего? Зачем ты развел в своей голове столько тараканов? Ты сам рассказывал мне об эксцентричных выходках Хауге. И задавался вопросом, насколько оправданна парадная картинка мудрого поэта-крестьянина из Хардангера, когда мы знаем, что он подолгу бывал не в себе? Какая уж тут мудрость. Вернее, ты говорил так: его мудрость, что бы это ни значило, нельзя понять в отрыве от его личных несчастий.