получится роман. Я писал как проклятый, но не успевал, конечно, завтракал и обедал с Линдой и остальными, по вечерам смотрел с ней ЧМ по футболу, но все остальное время я сидел в чулане и стучал по клавишам. Мы вернулись домой, и я, осознав, что вопрос стоит так — все или ничего, — сказал Линде, что переезжаю в кабинет, чтобы писать день и ночь. Ты не можешь так сделать, сказала она, это не годится, у тебя семья, ты ведь помнишь? Сейчас лето, ты ведь помнишь? Я что, должна одна заниматься нашей дочерью? Да, сказал я. Получается, что так. Ну нет, сказала она, я тебе не разрешаю. Окей, сказал я, но я все равно так сделаю. И сделал. Я был совершенно одержим. Я писал все время, спал по два или три часа в сутки, единственным, что имело значение, был роман, который я писал. Линда уехала к своей маме и звонила мне несколько раз в день. Она была в такой ярости, что орала, буквально
орала в трубку. Я отодвигал трубку подальше от уха и писал. Она сказала, что уйдет от меня. Уходи, сказал я. Меня это не касается, мне надо писать. Так оно и было. Пусть уходит, если ей так хочется. Она сказала — но я так и сделаю. И ты никогда нас больше не увидишь. Я сказал, отлично. Я писал по двадцать страниц в день. Не видел ни слов, ни предложений, ни формы, только ландшафт и людей, и Линда звонила и орала, обзывала меня папиком, свиньей, монстром, которому недоступна эмпатия, что я самый мерзкий человек на всем свете и она проклинает тот день, когда меня встретила. Я отвечал: хорошо, брось меня, мне все равно, искренне говорил я, мне было все равно, никто не смел встать на пути у романа; она бросала трубку, снова звонила через две минуты и снова меня костерила, я одна, мне одиноко, почему я одна должна растить Ванью; меня все устраивает, сказал я, она плакала, умоляла, упрашивала, для нее нет ничего хуже того, что я с ней вытворяю, я бросил ее одну. Я не реагировал, писал день и ночь, потом она позвонила и вдруг сказала, что завтра они возвращаются в город, могу ли я встретить их на станции?
Да, я мог.
На перроне она подошла ко мне с Ваньей, спящей в коляске, коротко поздоровалась, спросила, как мне пишется; хорошо, ответил я; она сказала, что сожалеет обо всем. Через две недели я позвонил и сказал, что роман закончен, мистическим образом ровно в тот день, который издательство назвало мне как дедлайн, первого августа, и, когда я пришел домой, она подала мне в коридоре бокал, в гостиной играла моя любимая пластинка, а на столе стояла любимая еда. Я написал роман, он был готов, но пережитое мной ощущение, что я побывал где-то в потустороннем месте, не прошло. Мы поехали в Осло, я выступил на пресс-конференции, но на обеде после нее так надрался, что все утро проблевал в гостиничном номере и едва сумел соскрести себя и засунуть в такси в аэропорт, где задержка рейса переполнила чашу терпения Линды, она наорала на персонал за стойкой, я спрятал лицо в ладонях, неужели снова-здорово? Самолет летел в Брингеланнсосен, там нас встречала мама, и всю следующую неделю мы ходили в долгие прогулки среди красивых гор, и все было прекрасно, как должно быть, но все-таки недостаточно хорошо, меня все время тянуло назад, туда, где я побывал, такое подспудное ноющее ощущение нехватки. Угара, одиночества, счастья.