А хуже всего, что в Норвегии принято восторгаться Швецией. Я сам восторгался, пока жил в Норвегии. Знать о Швеции я ничего не знал. Но теперь, когда узнал и прочувствовал и пытался рассказать об этом в Норвегии, никто меня не понял. Объяснить реальную степень конформизма шведского уклада невозможно. В частности, потому, что конформизм проявляется в том числе отсутствием: например, в публичном пространстве фактически нет мнений, отличных от господствующих, они вообще не представлены. Чтобы это увидеть, требуется время.
Так выглядела ситуация, когда я в тот ноябрьский вечер, поднимаясь по лестнице с томом Достоевского в одной руке и пакетом из «НК» в другой, встретился с русской. В том, что она отвела глаза, я ничего странного не заподозрил: затащив вечером коляску в чулан для велосипедов, мы частенько находили ее утром задвинутой к стене, со свороченным козырьком, одеяло иногда валялось на полу, очевидно, его швырнули торопливо и в ярости. Мы купили с рук подержанную маневренную спортивную коляску, но кто-то переставил ее под табличку «негабаритный мусор», так что в одно прекрасное утро мусоровоз ее забрал. Трудно было не заподозрить русскую. Трудно, но не невозможно. Взгляды остальных соседей тоже не светились теплом и сердечностью.
Я отпер дверь, вошел, стряхнул с ног полусапоги.
— Привет! — крикнул я.
— Привет, — ответила Линда из гостиной. В голосе ни намека на враждебность.
— Прости, что я так поздно, — сказал я, выпрямляясь; потом снял шарф и куртку и повесил ее в шкаф. — Зачитался и забыл про время.
— Ничего страшного, — сказала Линда. — Я искупала Ванью и уложила, она заснула быстро и спокойно. Повезло!
— Отлично, — ответил я и вошел к ней в гостиную.
Она смотрела телевизор, устроившись на диване в моем темно-зеленом свитере.
— Что это ты в моем свитере?
Она нажала на пульт, выключая телевизор, и встала.
— Я? Видишь ли, я без тебя скучаю.
— Вообще-то я здесь живу. И нахожусь здесь постоянно.
— Ты понимаешь, о чем я говорю, — сказала она и потянулась, чтобы поцеловать меня. Некоторое время мы стояли и обнимались.
— Я вспомнил, как девушка Эспена жаловалась, что его мама ходит в его вещах у нее на глазах, — сказал я. — Она воспринимала это как сигнал, что мама так заявляет свое право собственности на него. И что по отношению к ней это был враждебный выпад.
— Безусловно, так оно и было, — сказала она. — Но здесь только ты и я. И мы же не враги?
— Нет, конечно, ты чего это? — сказал я. — Пойду еду приготовлю. Хочешь красного вина?
Она зыркнула на меня.
— А, да, ты же кормишь. Но один бокал вряд ли опасно? Давай?