— Да, помню. Когда мы приходили в гости, то как раз об этом говорили.
— Да, точно. А с Берит ты не знаком?
— Нет.
— Она очень добра ко мне.
— Это я понял, — сказал я.
Он внезапно насторожился:
— Понял? А как?
— Ну, Линда рассказывала немножко, и о Берит, и об Ингрид. И…
— Не буду тебя больше мучить, Карл Уве. У тебя наверняка много серьезных дел.
— Да нет. И какое же это мучение…
— Передай, пожалуйста, Линде, что я звонил. Всего хорошего!
Он положил трубку, я даже не успел попрощаться. Мы проговорили меньше восьми минут, увидел я на дисплее. Линда фыркнула, когда я рассказал ей.
— Тебе не обязательно все это выслушивать, — сказала она. — Когда он позвонит следующий раз, не бери трубку.
— Меня оно не напрягает, — сказал я.
— А меня напрягает, — сказала Линда.
В Линдином репортаже ничего этого не было. Она вырезала все, кроме его голоса. Но в нем осталась вся полнота рассказа. Он говорил о своей жизни: голос наполнялся печалью, когда он вспоминал, как умерла мама, и радостью, когда он рассказывал о первых годах взрослой жизни, но и покорностью, когда он дошел до переезда в Стокгольм. Признавался, какая для него нагрузка — наличие телефона, как он проклинал это изобретение человечества и в течение долгого времени прятал в шкаф, убирал с глаз долой. Описывал свои будни и свои мечты, самой главной оказалась — завести свой конезавод. Он представал человеком в своем праве, а в самом рассказе его было нечто гипнотическое, с первых фраз вас затягивало в его мир. Но больше всего репортаж рассказал, естественно, о Линде. Когда я слушал ее репортажи или читал ее тексты, я приближался к ней, той, какая она на самом деле. Как будто уникальное в ней становилось видно только тогда. В ежедневной суете оно тонуло в делах и заботах, таких же, как у всех, и я не видел ничего из того, во что так неистово влюбился. Я не то чтобы забывал, но не думал о нем.
Как такое возможно?
Я взглянул на нее. Она смотрела на меня со старательно деланным безразличием. И слишком быстро скользнула взглядом вниз, на стол, магнитофон и кучу проводов под ним.
— Ничего не меняй, — сказал я. — Уже все как надо.
— Тебе кажется, нормально?
— Замечательно!
Я положил наушники на магнитофон, потянулся и поморгал.
— Меня репортаж растрогал, — сказал я.
— Чем?
— Его жизнь — некоторым образом трагедия. Но когда он так рассказывает, она наполняется жизнью, ты понимаешь, что это — жизнь. И у нее есть своя ценность независимо от того, что с ним случилось. Это банальности, но одно дело знать, а другое — прочувствовать. Когда я сейчас его слушал, я как раз пережил это.