— УБИРАЙСЯ ОТСЮДА, Я СКАЗАЛ! ЕЩЕ РАЗ ЗАЯВИШЬСЯ, Я ПОЗВОНЮ В ПОЛИЦИЮ! ЯСНО? — вопил я.
Мимо нас прошла женщина под шестьдесят. Соседка этажом выше. Она опустила глаза долу. Но все равно — свидетель. Ее появление воодушевило русскую, и она не ушла.
— ТЫ ПОНИМАЕШЬ, ЧТО ТЕБЕ ГОВОРЯТ? ИЛИ ТЫ СОВСЕМ ИДИОТКА? УХОДИ ОТСЮДА, Я СКАЗАЛ! ИДИ, ИДИ!
На последних словах я шагнул в ее сторону. Она повернулась и пошла вниз по лестнице. Через пару ступенек остановилась и посмотрела на меня.
— Я этого так не оставлю! — сказала она.
— Да плевать, — ответил я. — Кому, по-твоему, поверят, разведенной русской алкоголичке или благополучной семье с ребенком?
Я закрыл за собой дверь в квартиру. Линда стояла в комнатном проеме и смотрела на меня. Я прошел мимо, отводя глаза.
— Может, это было и неправильно, — сказал я, — но очень приятно.
— Понимаю тебя, — сказала Линда.
Я зашел в спальню, забрал у Ваньи кубики, положил их в коробку и поставил ее на комод, чтобы она не смогла до нее добраться. Ванью это очень задело, и, чтобы ее отвлечь, я взял ее на руки и поставил на подоконник. Мы стали рассматривать машины на улице. Но я по-прежнему был вне себя, поэтому долго я так не простоял, посадил Внью снова на пол и пошел в ванную, погрел руки, всегда холодные зимой, под струей горячей воды, вытер их, посмотрел в зеркало на свое отражение: оно не выдавало ни мыслей, ни чувств, переполнявших меня. Самым видимым последствием моего детства стало то, что я боюсь агрессии и повышенного тона. Для меня нет ничего ужаснее ссор, скандалов и крика. И во взрослой жизни мне долго удавалось их избегать. Ни в одних из моих отношений не практиковались громогласные разборки, нет; применялись мои методы, а именно сарказм, ирония, неприветливость, хмурость, брюзжание, молчание. Только с появлением Линды все изменилось. Но как изменилось! И да, я боялся. Рассуждая рационально, чего мне было бояться: физически я, естественно, был гораздо сильнее, в плане баланса интересов она нуждалась во мне больше, чем я в ней, — в том смысле, что мне одному хорошо, для меня побыть в одиночестве не только подходящая возможность, но часто искусительно-желанная, а она больше всего боится остаться одна, — и тем не менее, несмотря на такой расклад сил, я именно боялся, когда она набрасывалась на меня. Боялся совсем как в детстве. Нет же, я этим не гордился, да что толку? Ни усилием воли, ни разума я не мог управлять этим страхом, что-то совсем другое вырывалось из души на волю, что-то укорененное гораздо более глубоко, возможно составляющее основу моего характера. Но Линда ни о чем таком не знала. Этот страх не был написан у меня на лице. Когда я в свой черед вступал в перепалку, голос иной раз срывался от подступавших слез, но она, насколько я ее знал, считала, что я сиплю от ярости. Нет, вообще-то она, наверное, догадывалась. Но не знала, до какой степени все это для меня ужасно.