Любовь (Кнаусгорд) - страница 274

Против этого мы бессильны. Мы сколько угодно можем думать, что нашим внутренним миром все охвачено, и заниматься своими делами на этом вот пляже, разъезжать на своих машинах, болтать по телефону, ездить в гости, есть, пить, сидеть дома перед телеящиком и забивать себе голову чужими мыслями, лицами и судьбами людей, жить в этом странном искусственном симбиозе и убаюкивать себя год за годом, что это и есть вся полнота бытия, больше ничего нет; но стоит вдруг поднять глаза и увидеть вот это все, и единственная твоя мысль — о немощи и бессилии с ним совладать, какой бы мелкой ерундой мы себя ни баюкали. Конечно, драмы, которые мы видели, были грандиозны, фотографии, сделанные нами, возвышенны и иногда тоже апокалиптичны, но положа руку на сердце, рабы, при чем тут мы?

Ни при чем.

Но звезды сияют у нас над головой, солнце жарит, трава растет, а земля, да, земля поглощает все и уничтожает все следы, завязывает новую жизнь, каскад глаз и сочленений, листьев и ногтей, травинок и хвостов, щек, меха, коры, кишок и опять поглощает и ее тоже. И чего мы никогда по-настоящему не поймем, не захотим понять, так это что все происходит помимо нас, мы ни при чем, мы — лишь то, что растет и умирает, слепо, как слепы волны в океане.

Показались четыре машины. Это съезжались мамины гости, точнее говоря, ее сестры с мужьями и детьми, а также Ингрид и Видар. Я пошел к дому, увидел, что они вылезают из машин, довольные и воодушевленные, — видимо, ледник был зрелищем фантастическим. Теперь все должны были разойтись на час по своим комнатам и привести себя в порядок, а затем собраться в гостиной, есть оленину, пить красное вино, кофе и коньяк, слушать речи, разбиться на небольшие компании, болтать и приятно проводить время, а вечер меж тем перетечет в светлую ночь.

Первым встал Ингве. Он вручил маме наш подарок, зеркальную камеру, и произнес речь. Я так нервничал, что не запомнил из нее ничего. Закончил он словами, что мама всегда верила в свои способности к фотографии, но эта вера ни на чем не основывалась, потому что своего фотоаппарата у нее не было. Поэтому вот наш подарок.

Настала моя очередь. К еде я так пока и не притронулся. Хотя я знал всех, сидевших за столом, всю свою жизнь, и они смотрели на меня исключительно с симпатией. Но речь требовала произнесения. Я никогда не говорил маме, что она для меня значит. Не говорил, что люблю ее, радуюсь ей. От одной мысли о том, чтобы сказать такое, у меня все кишки переворачивались. Я бы и в тот день ничего подобного говорить не стал. Но маме исполнялось шестьдесят лет, и я как сын должен был воздать ей положенную честь.