Пастор оказался молодой женщиной, мы стояли вокруг нее у купели, Линда держала Ванью, когда ей поливали голову водой. Едва церемония закончилась, Ингрид ушла, а мы остались. Началось причастие.
Юн Улаф и его семья преклонили колени перед алтарем. По какой-то причине я встал и пошел за ними. Преклонил колени перед алтарем, принял на язык облатку и вино из чаши, получил благословение и вернулся на свое место под разной степени недоуменности взглядами мамы, Хьяртана, Ингве и Гейра.
Зачем я это сделал?
Я что, уверовал?
Я, который с юности был страстным атеистом, материалистом в душе, за какие-то секунды, не думая, встал, прошел по проходу между рядами и встал перед алтарем на колени. Совершенно импульсивный поступок. И, встречая их взгляды, я ничего не мог сказать в свою защиту, не мог сказать, что уверовал, и шел, опустив глаза, слегка стыдясь.
Многое сыграло здесь свою роль.
Когда папа умер, у меня был разговор с пастором, почти исповедь, слова хлынули из меня, а его дело было слушать меня и утешать. Похороны, сам ритуал оказался для меня поддержкой. Он превратил папину жизнь, такую жалкую и деструктивную под конец, в жизнь как таковую.
Разве это не утешение?
Плюс то, над чем я работал последний год. Не то, что писал, но про что со временем понял, что хочу постичь, — священность. В романе она пародировалась, я к ней отсылал, но без той истовой серьезности, присущей тем местам, тем текстам, которые я начал читать, и сама эта серьезность, ее дикая мощь, неизменно возникающая в присутствии святости, нечто, чего я не пережил и никогда не переживу сам, но о чем наслышан, заставила меня начать думать о Христе по-другому, потому что это — тело и кровь, рождение и смерть, и мы связаны с этим через наше тело и нашу кровь, нашими рожденными и нашими мертвыми, всегда, постоянно; в нашем мире бушует буря, как бушевала всегда, а единственным известным мне местом, где сказано об этом — об экстремальных, но простых вещах, — были священные тексты. И тексты поэтов и художников, подвизавшихся вблизи них. Тракль, Гёльдерлин, Рильке. Чтение Ветхого Завета, особенно Книги Левит, с ее подробным описанием жертвоприношения, и гораздо более юного и близкого нам Нового Завета, отменяло время и историю, только взвивалась пыль, указывая на вечно неизменное.
Я много об этом передумал.
Да еще пастор едва согласилась окрестить Ванью. Мы с Линдой были не женаты, я разведен, а когда пастор спросила нас о нашей вере, я не смог сказать, что да, я христианин, я верую, что Иисус — Сын Божий, дикая мысль, в которую мне никогда не пришло бы в голову поверить, а вместо этого стал юлить и ходить вокруг да около: традиции, похороны моего отца, жизнь и смерть, ритуал — и потом чувствовал себя обманщиком, будто мы крестим нашу дочь из ложных побуждений; и когда началось причастие, мне захотелось все это перечеркнуть, но в результате я оказался еще большим обманщиком. Я не только окрестил свою дочь, не веруя, так теперь еще какого-то черта причастился!