Любовь (Кнаусгорд) - страница 285

Нет, сегодня не стоит.

Тем временем в «Пеликан» постоянным потоком шли люди. Почти все делали, как я, — останавливались у дверей и скользили взглядом по публике, одновременно снимая верхнюю одежду. В задних рядах очередной группы мне почудилось знакомое лицо. Ну да, Тумас!

Я помахал ему рукой, и он подошел.

— Тумас, привет, — сказал я.

— Здорово, Карл Уве. Давно не виделись.

— Да уж да. Как у тебя, нормально?

— Очень даже. А у тебя?

— Все путем.

— Меня тут ждет одна компания, они вон там в углу сидят. Давай с нами?

— Спасибо, нет, я Гейра жду.

— Точно! Он мне говорил, мы с ним вчера созванивались. Тогда я к вам попозже еще подойду. Хорошо?

— Конечно, — сказал я, — увидимся.

Тумас был одним из друзей Гейра, и как раз он нравился мне больше всех остальных. Чуть старше пятидесяти и удивительно похожий на Ленина всем, от бородки и лысины до монгольского разреза глаз, он работал фотографом. Издал три фотоальбома: первый — о береговом егерском корпусе, второй — о боксерах, тогда он и пересекся с Гейром, а третий составил из фотографий животных, предметов, пейзажей и людей, укутанных тьмой, подчеркивающей пустоту — вокруг или внутри их.

Тумас держался дружески и просто, разговаривая с ним, ты ничем не рисковал: он никогда не выпендривался, не набивал себе цену, хотя был в себе уверен, возможно, этим все и объяснялось. Он хотел другим добра, прямо транслировал это ощущение. А в работе, наоборот, проявлял строгость и требовательность, всегда стремился к высшему совершенству, его фотографии тяготели скорее к стилизации, чем к импровизации. Мне больше всего нравились те его работы, где он попадал между первым и вторым: стилизованные импровизации, застывшая случайность. В них было свечение. Одни боксеры на его снимках напоминали эллинистические скульптуры — и уравновешенностью телесной композиции, и тем, что персонажей застали вне ринга, а в других сквозил плотный мрак, и насилие, само собой. Той зимой я купил у него две работы в подарок Ингве на сорок лет, — сидел в лаборатории Тумаса и перебирал серию, составившую его последний альбом, долго колебался, но в конце концов выбрал две. Вручая их Ингве, я увидел, что ему они не нравятся, и предложил ему самому выбрать две другие, а эти оставил себе и повесил в кабинете. Они были прекрасные, но зловещие, потому что лучились смертью, так что я понимал, почему Ингве не захотел вешать их в гостиной, но все же мне было немного обидно. Да нет, не немного. Когда я пошел в Гамла-стан забирать две другие фотографии, которые Ингве наконец сумел выбрать, и постучал в дверь подвала в массивном каменном здании шестнадцатого века, где располагалась лаборатория Тумаса, мне открыл его коллега, встрепанный, неряшливо одетый человек лет шестидесяти. Тумаса нет на месте, сообщил он, но я могу зайти и подождать. Это был Андерс Петерсен, фотограф, напарник Тумаса по этой лаборатории, которого я знал в основном как автора фотографии на обложке альбома Тома Уэйтса