, но сделавший себе имя еще в семидесятые годы фотокнигой «Кафе „Лемитц“». Его фотографии были грубые, бестактные, хаотичные и настолько живые, насколько это вообще возможно. Он сел на диване в комнате над их лабораториями, спросил, хочу ли я кофе, я отказался, и он вернулся к своим занятиям, а именно стал перебирать стопки пробников, напевая себе под нос. Я не хотел мешать или показаться навязчивым, поэтому встал перед доской со снимками и какое-то время рассматривал их, — нельзя сказать, чтобы совершенно не затронутый его энергетикой: будь нас в комнате больше, она бы перераспределилась на всех понемногу, но один на один с ним я чувствовал каждое его движение. Он излучал наивность, но не производную от неопытности, наоборот, было понятно, что он многое повидал, но все пережитое как будто просто сохранил в себе, не сделав никаких выводов, как будто оно никак его не затронуло.
Скорее всего, дело обстояло не так — но мне так показалось, когда я смотрел ему в глаза и наблюдал, как он работает, устроившись на диване. Тумас пришел через несколько минут, видимо, обрадовался при виде меня, как он наверняка радовался встречам со всеми. Он принес кофе, мы сели на диване у лестницы, он вытащил фотографии, внимательно рассмотрел их в последний раз и сунул каждую в пластиковый файл, а их — в конверт, я в свою очередь положил на стол перед ним конверт с деньгами, но я так старался быть тактичным, что не знал, заметил ли он мою манипуляцию: расчеты наличными с частными лицами меня смущают, они словно бы нарушают некое природное равновесие или вообще исключают такой параметр, при том что я и сам не понимал, что в таком случае играет роль, а что нет. Я сложил фотографии в сумку, и мы с ним еще поболтали; помимо Гейра у нас имелось другое пересечение — Мария, женщина, с которой Тумас жил, она поэтесса и много лет назад преподавала Линде в Бископс-Арнё, а сейчас была кем-то вроде ментора у Коры, Линдиной подруги. Поэт она хороший, в каком-то смысле классический; в ее стихах истина и красота не противоречат друг другу, а смысл не сводится к чисто языковой стороне. Она перевела на шведский несколько пьес Фоссе и в то время работала над переводами стихов Стейнара Опстада. Я виделся с ней лишь пару раз, но мне она показалась многогранным человеком, со множеством полутонов в характере и той душевной глубиной, которую чувствуешь непроизвольно, при том что в ней не было невротичности, обычно сопровождающей впечатлительность, во всяком случае в явном виде. Но когда она стояла передо мной, я думал не об этом, потому что зрачок в правом глазу у нее как будто отклеился, соскользнул вниз и завис между радужкой и склерой, и это было настолько тревожно по своей сути, что целиком определяло первое впечатление от Марии.