Как-то в марте, когда я сидел и работал, у меня зазвонил телефон, номер был незнакомый, но шведский, и, поскольку звонили не из Норвегии, я ответил. Звонил коллега мамы, они были с ней в Гётеборге на семинаре, но мама внезапно потеряла сознание в магазине, ее увезли в больницу, и теперь она в кардиореанимации. Я позвонил в больницу: инфаркт, но ее уже прооперировали, опасности нет. Поздно вечером позвонила она сама. Чувствовалось, что она слаба и растеряна. Сказала, что было так больно, что ей хотелось умереть, только бы прекратилась боль. Сознания она не теряла, просто упала. Не в магазине, а на улице. И пока она лежала там, твердо уверенная, что умирает, она думала, какая же у нее была прекрасная жизнь. Когда она сказала так, у меня аж мурашки по коже пробежали. Что-то в этом было удивительно хорошее.
Особенно детство ей вспомнилось, пока она там умирала, ее внезапно озарило: у нее было необыкновенное детство, вольное, счастливое, потрясающее. Несколько дней потом я возвращался к ее словам. Они меня некоторым образом потрясли. Сам я не был способен так подумать. Если бы вот так упал я и мне оставалось думать секунды, может минуты, а потом конец, я бы думал ровно наоборот. Что я ничего не сделал, ничего не повидал, ничего не пережил. Я хочу жить. Но почему я тогда не живу? Почему, если я лечу на самолете или еду на машине и думаю, что он сейчас рухнет или она разобьется, то мысль не кажется мне страшной? Не сильно меня пугает? Жить, умереть, не все ли равно? Потому что обычно я так и думаю. Безразличие — один из смертных грехов, по большому счету самый страшный, потому что он есть грех против жизни.
Позже той же весной, когда я подходил к концу истории о папиной смерти, об ужасных днях в Кристиансанне, мама приехала в гости. Она опять была на семинаре в Гётеборге и после него заехала к нам. С момента, как она рухнула там посреди улицы, прошло два месяца. Случись у нее инфаркт дома, она бы вряд ли выжила: она одна, и даже если бы ей каким-то чудом удалось вызвать скорую помощь, то до больницы ехать сорок минут. В Гётеборге к ней сразу бросились, и она довольно быстро оказалась на операционном столе. Теперь выяснилось, что инфаркт грянул не как гром среди ясного неба. У нее и раньше бывали боли, иногда сильные, но она все списывала на стресс, откладывала поход к врачу на потом, когда вернется домой, и в итоге упала посреди улицы.
И вот утром она сидела вязала, я писал, а Линда, отведя девочек в сад, гуляла с Юнном. Я заглянул к маме посмотреть, как у нее дела, и она по собственному почину заговорила о папе. Сказала, что она всегда думала, почему она с ним остается, почему не берет нас и не уходит от него, неужели не смеет решиться? Несколько недель назад она говорила об этом с подругой и вдруг услышала, как говорит ей: я его любила. Она посмотрела на меня: