К пятнице Линда так устала, что забирать девочек из сада пошли мы с Юнном. Туда мы дошли бодро, я толкал коляску правой рукой и шел за ней как мог осторожно. А вот обратно оказалось труднее. Коляску с Юнном я вез правой рукой за собой, больную левую прижимал к боку и всем телом толкал перед собой двойную коляску с Ваньей и Хейди, провоцируя приступы боли, на которые не мог ответить ничем, кроме болезненных вскриков. Мы, должно быть, являли собой странное зрелище, потому что народ останавливался посмотреть. Странными были и ощущения от этих недель. То, что я не мог ни поднимать ничего, ни носить, с трудом садился и вставал, исполнило меня чувством беспомощности, распространявшемся далеко за пределы телесного. Внезапно я лишился власти над пространством, потерял контроль, так что отчетливо проступило прежнее ощущение того, как я прежде владел ситуацией. Я сидел тихо, пассивно и как будто бы утратив контроль над окружающей жизнью. А раньше я, стало быть, ее контролировал? Да, выходит, что так. Мне не обязательно было пускать в ход власть и контроль, достаточно было знать, что они в моем распоряжении, это знание влияло на мою жизнь. Что совсем удивительно, то же происходило и с писательством. И над этим процессом, как мне казалось, у меня были власть и контроль, и они тоже исчезли вместе с переломом ключицы. Внезапно текст подмял меня под себя, внезапно я оказался во власти у него, и только огромным усилием воли мне удавалось писать пять страниц в день, которые я установил себе как норму. Хоть так, но дело шло. Я ненавидел каждый слог, каждое слово, каждое предложение, но то обстоятельство, что я все это не любил, никак не означало, что мне можно было перестать этим заниматься. Один год, и это закончится, я смогу писать о другом. Страницы исписывались, и начинались следующие, повествование шло вперед, и в какой-то день я дошел до другой заметки в записной книжке, которая жила со мной последние двадцать лет: летом моего шестнадцатилетия папа устроил праздник для своих друзей и коллег, и гулянка в темноте августовской ночи сплавилась с моей огромной радостью и папиными слезами; странный, переполненный эмоциями, совершенно невозможный вечер, в нем все сошлось, и вот я, наконец, о нем напишу. А дальше, когда я отработаю это, остальное будет о папиной смерти. Эту дверь тяжело было открыть, тяжело было находиться внутри, но я одолел все своим новым способом: пять страниц ежедневно, невзирая на. После пяти страниц я выключал компьютер, вставал, брал мусорный мешок, относил его в помойку в подвале и шел забирать детей. Ужас, засевший в душе, исчезал, когда они бегом припускали мне навстречу через весь двор. У них было такое соревнование — кто завопит оглушительнее и кто сильнее стиснет меня в объятиях. Если тут же был и Юнн, он начинал улыбаться и тоже кричать из своей коляски, для него круче двух старших сестер никого не было. Они крошили вокруг себя жизнь, а он всасывал ее, брал все, что мог, и обезьянничал, и даже Хейди, которая по-прежнему так его ревновала, что могла и поцарапать, и толкнуть, и ударить, стоило нам ослабить бдительность, он не боялся и никогда не смотрел на нее со страхом. Он все забывал? Или оно растворялось в том хорошем, которого было для него многим больше?