попала мне прямо под дых — я однажды встретил за столиком уличной веранды ресторана «Стюрехоф», Ларссон читал книгу, и сердце мое заколотилось с такой силой, точно я увидел мертвеца. Другой раз я встретил его в «Пеликане», и в моей компании был кто-то, знакомый с его компанией, так что я пожал ему руку, вялую, как жухлая травинка, и он улыбнулся мне рассеянной улыбкой. Ариса Фиоретоса я встретил как-то в «Форуме», и Катарину Фростенсон тогда же, а с Анн Йедерлунд пересекся в гостях на Сёдере. Книги всех этих писателей я читал, живя в Бергене, тогда это были иностранные имена зарубежных писателей, но когда теперь я встречал их живьем, то их сопровождала былая аура и давала сильное чувство
современничества: они пишут здесь и сейчас и наполняют нашу эпоху теми интонациями, которые помогут новым поколениям понять нас. Стокгольм начала тысячелетия, вот что я чувствовал, глядя на них, и это было доброе и сильное чувство. Что звездный час многих из них пришелся на восьмидесятые-девяностые годы прошлого века, а теперь они отодвинуты в тень, меня нисколько не заботило, я искал не действительности, но магии. Из молодых писателей, прочитанных мной, мне понравился только Йеркер Вирдборг, в его романе «Черный краб» было нечто, поднимавшее его выше тумана из морали и политики, в котором заблудились остальные. Не то чтобы роман был потрясающий, но в нем есть поиск иного, в чем и состоит единственная обязанность литературы, все прочее остается на усмотрение авторов, только не это, и, когда они пренебрегают такой обязанностью, ничего, кроме презрения, им не полагается.
Как же я ненавидел их журналы! Их статьи. Гассилевски, Рааттамаа, Халльберг. Вот ведь ужасные писатели.
Нет, никакой «Академкниги».
Я остановился у перехода. На другой стороне, в пассаже, ведущем к пафосному универмагу «НК» с вековой историей, имелось маленькое кафе, я решил пойти туда. Хоть я и бывал там часто, но его высокий трафик и общая безликость обстановки позволяли в нем раствориться.
Свободным оказался столик у загородки перед лестницей вниз, в строительный магазин. Я повесил куртку на спинку стула, положил книгу на стол обложкой вниз и корешком в сторону, чтобы никто не подсмотрел, что я читаю, и встал в очередь в кассу. Работников за прилавком было трое, две женщины и мужчина, похожие, как родные брат и сестры. Старшая женщина — она в тот момент встала перед шипящей кофемашиной — внешностью и общим обликом напоминала журнальную картинку, и эта ее глянцевость почти полностью глушила желание, проклюнувшееся было во мне при виде ее пластичных движений за прилавком, как если бы мир, где обретался я, не поддавался соизмерению с ее миром, и так оно, видимо, и было. Никаких точек соприкосновения с ней у нас не было, за исключением взгляда.