, рычал он, его шведский переводчик, смущенный человек с маленьким рюкзачком за спиной, пытался его урезонить и утишить и в конце концов сумел прочесть нам несколько стихотворений, пока русский автор молча ходил по сцене. Все закончилось братанием: русский сперва треснул переводчика по спине, а потом полез обниматься. Среди зрителей был Ингмар Лемхаген, он знал всех, его протекцией я проник за кулисы и опросил всех шведских поэтов по очереди, не знают ли они места, где мне пожить. Рааттамаа сказал, что у него есть квартира и я могу переехать туда прямо-таки на следующей неделе, вообще не вопрос. Мы пошли с ними догуливать вечер, сначала в «Мальмен», где шведская поэтесса Мария Силкеберг наклонилась ко мне и спросила, с какой стати она должна читать именно мой роман, а я не нашел лучшего ответа, чем сказать, что это, может, как раз такая книга, которую хочется дочитать до конца, на что Мария Силкеберг ответила короткой улыбкой, а потом не так быстро, чтобы это выглядело оскорблением, но достаточно быстро, чтобы не пройти незамеченным, стала искать глазами, с кем бы поговорить. Она — поэт, а я автор развлекательной мейнстримовой книжки. Потом все пошли к ней домой праздновать. Гейр, в отличие от меня, глубоко презирает и поэзию, и поэтов, смотрит на них с ненавистью и повздорил с Силкеберг на ровном месте, заметив, что стоит такая квартира в центре не кот начхал. Когда мы под утро шли к Слюссену, Гейр разглагольствовал о среднем классе от культуры, какие у них привилегии, и что литература для них лишь входной билет в социальный круг, и как они воспроизводят идеологии. Говорил об этой их солидарности с хуже устроенными, заигрываниях с рабочим классом, демонтировании важнейших понятий, например качества, что качество отходит на задний план по сравнению с идеологией и политикой, и это катастрофа не только для литературы, но и университетов, а в конечном итоге для всего общества. Мне не удавалось соотнести его слова с известной мне реальностью, поэтому я то возражал, говорил, что у него паранойя, что он всех стрижет под одну гребенку, что не видит за идеологией людей, то не мешал ему прясть слова. Но, сказал он, когда мы прошли турникеты метро и встали на эскалаторе, Ингер Кристенсен была прекрасна. Фантастически хороша. Ее не с кем поставить рядом. И пусть так говорят все, а ты знаешь, что я думаю о единомыслии, но она потрясающая.
— Да, — сказал я.
Под нами волна ветра от подходящего поезда утянула пластиковый пакетик с перрона. Зверем с огнями вместо глаз показался из черноты дальнего края перрона поезд.