— Ты нашел в подсознании следы той истории на севере? — спросил он. — Или по-прежнему мрак и чернота?
— Я разобрался в той истории, — сказал я. — Не буду врать, к большому облегчению, потому что в какую-то секунду я подумал, что ты прав, а я все забыл. Но там ничего такого не было.
— Как звучит объяснение, позволь спросить?
— Ты смешал три разные истории в одну, или тогда давно, или когда читал мою книгу. У меня была на севере девушка, но мне было восемнадцать, а ей шестнадцать. Нет, подожди, ей было пятнадцать. Или все-таки шестнадцать. Не уверен. Но точно не тринадцать.
— Ты говорил, что влюбился в свою ученицу.
— Я не мог такого говорить.
— Говорил, Карл Уве! У меня память как у слона.
Мы остановились перед турникетом, я купил билет, и мы пошли по длинному коридору к перрону.
— Но в меня была влюблена одна в Бергене, и у тебя, наверно, все смешалось. Ты решил, что я влюблен.
— Наверно, так и было. Но говорил ты мне иначе.
— Слушай, кончай, а? Я приехал в Стокгольм, чтобы разобраться с проблемами. А не новыми загружаться. И какого черта?..
— Тогда ты приехал к правильному человеку. Больше ни слова, молчу.
Мы поехали в центр на метро и весь день поднимались в город то с одной станции, то с другой, всякий раз нам открывался вид на новый кусок города, они были красивые как на подбор, Гейр не соврал. Но мне не удалось соединить их вместе, четыре-пять дней, что мы бродили с утра до вечера по городу, Стокгольм оставался для меня деталями и фрагментами. Мы шли рядом, Гейр показывал налево, мы шли налево, показывал направо, шли направо, он громко и с энтузиазмом, без умолку, вещал о том, что мы видели и что он в связи с этим думает. Время от времени я раздражался из-за дисбаланса власти, оттого, что все решает он, и тогда я говорил — нет, направо мы не пойдем, давай налево, а он улыбался и отвечал, конечно, о чем разговор, если тебе так будет приятно или если тебя это порадует, поднимет настроение… Каждый день мы обедали в новом заведении, в Норвегии я привык питаться бутербродами, там я обедал в ресторане, может, раз в полгода; Гейр и Кристина делали так ежедневно, иногда и обедали и ужинали не дома, по сравнению с Норвегией здесь все стоило гроши, а выбор казался безбрежным. Моим первым порывом были забегаловки студенческого типа, их я все же представлял себе по Бергену, но Гейр отказался, ему давно не двадцать, заявил он, и молодежной культуры он уже наелся. По вечерам он заставлял меня списываться и созваниваться со всеми шведами, известными мне хоть как-то: через моих редакторов или по «Ваганту»; идея Гейра состояла в том, что в Стокгольме невозможно найти нормальное жилье и все делается по знакомству. Я не хотел, я хотел спать, тупить, валяться, но он все время расталкивал меня: давай-давай, нет другого выхода, надо действовать. Мы сходили на большой поэтический вечер, выступали датские, норвежские, шведские и русские поэты, в том числе Стеффен Сёрюм, который для начала поприветствовал зал криком «Hello Stockholm», как рок-звезда какая-нибудь, я покраснел от стыда за родину. Выступила Ингер Кристенсен. Какой-то русский шатался как пьяный по сцене и орал, что мы все ненавидим поэзию, YOU ALL HATE POETRY