Если в России утвердится когда-нибудь желанная свобода печатного слова, она откроет историку доступ во многие, до сих пор заповедные для него области. Для николаевской эпохи это должно выразиться прежде всего в появлении на свет Божий новых материалов, остававшихся под спудом, в заполнении досадных лаук, в тех источниках, которые уже обнародованы, но обнародованы в урезанном, изуродованном виде. Тогда, быть может, изменится и общая точка зрения автора настоящего очерка на николаевскую эпоху. Современные события всегда отбрасывают известный свет и на прошлое, в зависимости от чего это прошлое выступает перед исследователем то той, то другой своей гранью. История русского политического абсолютизма, на наших глаза закончившаяся, в этом смысле несомненно должна быть теперь пересмотрена. То место, какое николаевская эпоха занимала до сих пор в этой истории, останется за ней и впредь. Сама по себе— уже до своего времени изжитое прошлое – николаевская система не сводилась к одним язвам бюрократического режима: эта система, в пределах поставленных ей себе рамок, знала и известные положительные достижения. Такова была точка зрения автора настоящего очерка на николаевскую эпоху, когда он писал свой труд; такой она останется и теперь. В общей картине того разложения политического абсолютизма, которое началось еще задолго до Николая I и которое лишь теперь раскрылось перед нами во всей своей убедительности, все эти положительные достижения последнего русского самодержца, конечно, незначительные мелочи, окончательно блекнущие в ярком зареве современности. В этом зареве блекнут и более яркие страницы русского прошлого: либерализм начала девятнадцатого века, «эпоха великих реформ». Обойти эти мелочи молчанием было бы теперь такой же научной несправедливостью, как и до второго марта тысяча девятьсот семнадцатого года.
А Николай I был, действительно, последним русским самодержцем… О нем можно повторить то, что в свое время он сам писал о Меттернихе: с Николаем I исчезала целая система взаимных отношений, мыслей, интересов и действий. После него, в сущности говоря, начинается уже реставрация политического абсолютизма, реставрация да половинчатые поправки.
И какие пигмеи все герои этой реставрации и этих половинчатых уступок, все эти «освободители», «миротворцы» и просто «благополучно царствующие» в сравнении с железной фигурой тюремщика русской свободы! И часто многое, что позднее выдвигалось как нечто самобытное и оригинальное, на поверку оказывалось заржавленным оружием, извлеченным из арсенала николаевской правительственной эпохи. Теперь ворота арсенала сломаны и старинное оружие перенесено в музей. Мы можем спокойно изучать его, не боясь, что оно кого-нибудь поранит. Будем только остерегаться, чтобы нам не преподнесли его под видом какого-нибудь якобы самоновейшего государственного механизма. Ведь и николаевское правительство верило в силу «декретов»; ведь и оно оставляло за собой монополию понимать народные нужды, позволяло дышать только тем, кто «стоял целиком на платформе самодержавия»… Труп не оживет, но история знает своих политических и социальных оборотней.