– Красивое небо, Лаош, – сказал я.
Он кивнул.
– Почему вы сказали «единственный сын, оставшийся со мной»? – спросил я. – Были еще дети?
– Они уехали. Шум Торикина показался им притягательнее, – кратко объяснил Лаош.
– Но вы говорили, что те, кто видел…
– Да. Но я запретил сыновьям смотреть на него.
– Вы хотели бы, чтобы они вернулись?
– Нет. Я сказал им, что, если они приняли такое решение, пусть убираются навсегда.
Я посмотрел на Лаоша и понял, что он действительно старый. Что его глаза не всегда были блекло-зелеными, они выцвели. По их выражению я не мог понять, солгал ли он, заявив, что больше не желает видеть своих детей, но я заранее знал, что он солжет, каков бы ни был его ответ.
Мы вошли в лес. С этой стороны он был не тем светлым лиственным лесочком, что разделял город и деревню. Больше елей. Мрачнее и сумрачнее. «Ровеннские леса, – подумал я в странном упоении. – Никто не может вообразить всего, что в них случается и случится».
– Как это будет происходить? – спросил Лаош.
– Как обычно, я надеюсь, – уклонился я и перешагнул выступающий из земли корень. Я знал, Лаош хочет спросить меня о принятом мною решении, однако он молчал, а сам я не хотел говорить об этом.
Лес потемнел, казалось, мы зашли в глухую-глухую чащу, хотя до деревни было недалеко. Под ногами все чаще мелькали фиолетовые ломкие стебли дальминиса.
«Бедная девушка. Я бы многое отдал за то, чтобы узнать, кто ты и что с тобой случилось до того, как ты попала в деревню», – подумал я.
Пункт первый: предыстория сущности.
– Это здесь, – сказал Лаош и неуклюже, как слепой, побрел меж еловых веток.
Вслед за ним я вышел на маленькую поляну. Дальминис здесь вытеснил все другие травы, окрасив поляну в фиолетовый цвет. Жертвенный камень был широкий, гладкий, белый. Опаленные растения окружали его черным кольцом. Я представил себе – хотя мне было достаточно вспомнить свой сон – как это: лежать на этом камне, умирать на нем, опутанный веревками, как паутиной. Я пожалел, что перед выходом не позволил себе принять еще пару таблеток – они замедляют реакцию, а мне для процедуры требовалась определенная ловкость. Сожженные стебли, черные, негибкие и хрупкие, превращались в пепел, когда я наступал на них. Мне стало как-то особо неприятно от этого. Длинные иглы сосен, подступающих близко к жертвенному камню, словно оплавились. Когда я ухватил несколько игл и потянул, они отделились без всякого усилия, уже практически отмершие.
– В таком месте, как это, мгновенно обретаешь истинную веру, – я сжал иглы в кулаке, они сломались, и на ладони остался темный след.