Это было почти смешно. Даже угонщики машин, воры, грабители, взломщики и растратчики испытывали потребность в том, чтобы чувствовать себя выше кого-то. И потому поносили и преследовали тех, кто убил или искалечил ребенка, что каким-то необъяснимым образом позволяло им ощущать себя в сравнении с детоубийцей чуть ли не священниками и кардиналами.
Идиоты. Кейл презирал их.
Он никого не спрашивал о том, что произошло в городе. Он не даст им понять, что попытка подвергнуть его остракизму удалась. Не доставит им этого удовольствия.
Он вытянулся на койке и принялся мечтать о той великолепной судьбе, которая его ждет: слава, власть, богатство…
В половине двенадцатого, когда за ним пришли, чтобы доставить в суд, где ему должно было быть предъявлено обвинение в двух убийствах, он все еще валялся на койке. Полицейский, стоявший на посту возле камер, отпер дверь. Другой полицейский – седой и толстопузый помощник шерифа – вошел в камеру и надел на Кейла наручники.
– Сегодня у нас не хватает людей, – сказал он Кейлу, – поэтому мне придется везти тебя одному. Но не думай, что тебе удастся удрать. Не бери эту дурью мысль в голову и даже не пробуй. Ты в наручниках, а у меня револьвер. И ничто не доставит мне большего удовольствия, как прострелить тебе задницу.
В глазах и полицейского, и охранника читалась ненависть вперемешку с отвращением.
Наконец-то до Кейла дошло, что весь остаток своей жизни он вполне может провести в тюрьме. К собственному удивлению, когда его выводили из камеры, он вдруг заплакал.
Другие арестанты свистели ему вслед, что-то выкрикивали и обзывали его последними словами.
Толстопузый полицейский подтолкнул его кулаком под ребра: «Пошевеливайся!»
На ослабевших вдруг ногах, шатаясь, Кейл побрел по коридору, миновал решетку, закрывавшую вход в ту часть помещения, где находились камеры, – ее отодвинули в сторону, чтобы пропустить Кейла и сопровождавших его полицейских, – и вышел в холл. Охранник оставался возле решетки, а полицейский снова кулаком подтолкнул Кейла в сторону лифтов. Он вообще пинал его слишком часто и чересчур сильно, даже когда в этом не было никакой необходимости, и чувство жалости к самому себе у Кейла начинало постепенно вытесняться гневом.
В маленьком, медленно ползущем вниз лифте Кейл внезапно понял, что полицейский не видит никакой угрозы в арестанте, которого сопровождает, не ждет с его стороны никакого подвоха. Эмоциональный срыв Кейла вызвал у полицейского только презрение, неприязнь и желание побыстрее покончить с порученным ему делом.
К тому моменту, когда двери лифта открылись, в Кейле произошла внутренняя перемена. Он продолжал негромко всхлипывать, но слезы, катившиеся у него из глаз, были уже неискренними, и дрожал он теперь уже от возбуждения, а не от отчаяния.