Когда Лиза и Дженни вошли в его палату, он сидел в кресле возле окна и читал какой-то журнал. Он уже был в форме, а пистолет и кобура лежали на маленьком столике рядом с креслом.
Не успел он встать, как Лиза обняла его, и он тоже обнял ее в ответ.
– Отлично выглядишь, – сказала ему Лиза.
– Ты тоже, – ответил он ей.
– Прямо на миллион долларов.
– А ты на два миллиона.
– От тебя теперь все женщины без ума будут.
– А от тебя мальчишки.
Это был уже устоявшийся ритуал, который они повторяли каждый день, небольшая церемония выражения взаимных симпатий, всегда вызывавшая у Лизы довольную улыбку. Дженни это нравилось: Лиза сейчас улыбалась редко. За всю минувшую неделю она еще ни разу не засмеялась, ни одного-единственного раза.
Тал поднялся, и Дженни тоже обняла его.
– Брайс сейчас у Тимми, – сказала она. – Он подойдет чуть попозже.
– Знаете, – проговорил Тал, – по-моему, сейчас он стал воспринимать его положение намного лучше, чем прежде. На протяжении всего последнего года было видно, как то, что стряслось с Тимми, добивает его, медленно убивает. Кажется, теперь он нашел в себе силы переносить это.
Дженни кивнула, соглашаясь.
– Он вбил себе в голову, что было бы лучше, если бы Тимми умер. Но за то время, что мы пробыли в Сноуфилде, у него в душе что-то изменилось. Мне кажется, он пришел для себя к выводу, что ничего не может быть хуже, чем смерть. Там, где продолжается жизнь, остается и надежда.
– Это верно.
– Если еще через год Тимми все еще будет в коме, Брайс может опять передумать. Но пока он благодарен судьбе просто за то, что получил снова возможность сидеть каждый день возле его постели и держать его за руку. За живую, теплую руку. – Она посмотрела на Тала и строго спросила: – А что это ты в форме?
– Меня выписывают.
– Потрясающе! – обрадовалась Лиза.
* * *
Сейчас в одной палате вместе с Тимми лежал восьмидесятидвухлетний старик, подсоединенный к аппарату поддержания жизни, к аппарату искусственного дыхания и к равномерно попискивающему монитору, следящему за работой сердца.
Хотя Тимми был подсоединен только к аппарату жизнеобеспечения, он пребывал в столь же глубоком забытьи, как и его престарелый сосед. Лишь раз или два за час, не чаще, у мальчика начинали вдруг дрожать веки, искривлялись губы или пробегала еле заметная судорога по щеке. Ни одно такое движение, однако, не длилось дольше минуты. И это было все.
Брайс сидел возле кровати, просунув руку через ее боковую решетку и мягко сжимая руку сына. После всего пережитого в Сноуфилде такой, пусть и минимальный контакт с мальчиком стал все-таки приносить ему удовлетворение. И с каждым днем, уходя из этой палаты, Брайс чувствовал себя все бодрее и оптимистичнее.