Уже наступил вечер, и поэтому в палате сейчас стоял полумрак. На стене у изголовья кровати висела лампа, несильно освещавшая только лицо Тимми и оставлявшая в тени его накрытое простыней тело. Но даже при таком тусклом свете Брайс видел, как постепенно сохнет и увядает его сын, как он худеет, несмотря на то что аппарат исправно прогоняет через его тело питательный раствор. Скулы на лице мальчика прорезались все острее и острее. Вокруг глаз пролегли темные круги. Подбородок стал трогательно слабым и хрупким. Мальчик и раньше был не по возрасту мал. Теперь же и вовсе казалось, что рука, которую держал сейчас Брайс, принадлежала не Тимми, а совсем маленькому ребенку, чуть ли не грудничку.
Но все-таки эта рука была теплой. Она была теплой.
Подержав сына за руку, Брайс неохотно выпустил ее. Он пригладил мальчику волосы, расправил простыню, взбил подушку.
Пора было уходить, но Брайс не мог этого сделать: он плакал. И не хотел выходить из палаты в слезах.
Брайс взял несколько бумажных салфеток из стоявшей на тумбочке коробки «Клинекса», поднялся, подошел к окну и посмотрел на улицу.
Он плакал каждый раз, как приходил сюда, но теперь это были иные слезы, не такие, как прежде. Теперь они очищали, уносили чувство горечи, лечили душу. Медленно, постепенно, по капле, но они исцеляли его.
* * *
– Выписывают? – переспросила, нахмурившись, Дженни. – Кто это сказал?
– Я! – весело улыбнулся Тал.
– С каких это пор ты стал сам себе врачом?
– Я подумал и решил: неплохо было бы посоветоваться с кем-нибудь еще. Ну вот я и вызвал самого себя на консилиум. И после консультации я-врач порекомендовал себе-больному отправляться домой.
– Тал…
– Честное слово, док, я себя прекрасно чувствую. Опухоль спа́ла. Температура нормальная уже два дня подряд. Если в этой больнице и есть несомненный кандидат на выписку, то это прежде всего я. А если вы меня здесь оставите, док, то моя смерть будет на вашей совести.
– Смерть?
– Больничная еда меня доконает.
– По-моему, он уже даже танцевать может, – сказала Лиза.
– А когда это ты успела стать врачом? – спросила ее Дженни и, обращаясь к Талу, проговорила: – Ну что ж… давай-ка я взгляну. Снимай рубашку.
Он быстро и легко сбросил с себя рубашку, совсем не так – медленно и осторожно, – как снимал ее еще накануне. Дженни аккуратно разбинтовала повязку и увидела, что Тал прав: опухоль исчезла, незажившие швы тоже.
– Мы победили, – ликующе заверил ее Тал.
– Обычно по вечерам мы никого не выписываем. Распоряжения подписываются только с утра, а сама выписка происходит с десяти до двенадцати.