Я обомлел. Я ожидал от нее чего угодно — но не этого. Не таких слов.
— Руна… Ты… Ты что, ты боишься меня? Ты думаешь, я способен причинить тебе зло?
Я шагнул к ней, машинально протягивая руку, но Руна шарахнулась в сторону и прижалась спиной к стене.
— Уйди! — закричала она. — Уйди, Рик! Пожалуйста!
Я опустил руку, отступил. Руна попала в полосу света, падавшую из узкого окна. Она дышала часто, отрывисто. Я видел, что она дрожит. По щекам ее снова текли слезы.
— Как скажешь, — ответил я и вышел из конюшни.
Уходя, я слышал, как, надрываясь, плакала Руна. Чувствуя какую-то смутную усталость, я потирал запястье правой руки. По ладони, будто бы она была не моей, а чужой, до сих пор пробегали колючие мурашки.
Я сам себе казался чужим. Я не понимал, как смог делать то, что делал, но… Мне понравилось. Где-то на периферии сознания маячила мысль о том, что я, хотя и кажусь себе чужим, на самом деле, наоборот, становлюсь самим собой. Впервые за свою жизнь я чувствовал, что я — это я. Тот, кем я должен быть. Тот, кем быть я хочу… Осталось только выяснить, что это за существо — то, чем я хочу быть на самом деле.
Остаток дня и вечер я провел дома, стараясь не подавать вида о том, что произошло. А наутро за мной пришли.
Мы с матерью собирались в лавку, когда в дверь комнаты постучался пристав в сопровождении двух полицейских. Я ждал их, и мне даже стало как-то легче, когда они пришли. Мать плакала, пыталась убедить их, что это ошибка, что я ни в чем не виноват. Я молчал. Я-то знал, что натворил. Я знал, что все эти обвинения — в том, что я искалечил двух парней, — справедливы. Да, я защищал себя и Руну. Но я не имел права поступать с ними так, такой жестокости они не заслужили. Поэтому я пошел с полицейскими. Хотя маму мне было очень жалко: ей было больно и стыдно за меня.
Меня провели через весь город. Я старался идти, низко наклонив голову: мне не хотелось, чтобы кто-то меня узнал. Но меня узнавали. И оборачивались, и тыкали пальцами вслед. Меня ведь вели не в полицейский участок. Меня вели в городскую тюрьму.
Никто не стал мне ничего объяснять, да и я сам все прекрасно понимал. Только вот не ожидал, что со мной поступят именно так.
— Не забудьте, о чем мы договаривались! — сказал через мое плечо надзиратель, вталкивая меня в душную темноту камеры. Он запер за моей спиной скрипучую железную дверь. Я слышал, как терлись друг о друга механизмы замка. Потом глаза стали привыкать к темноте…
Когда наступила ночь, я уже не плакал. Просто трясся, скорчившись на подстилке из гнилой соломы в углу. В камере уже давно все спали. Я ненавидел их размеренное дыхание и храп на разные лады — он не давал мне провалиться в сон и забыть о том, что я есть. Я хотел убить их всех. Я понимал, что не сумею подойти достаточно близко ни к одному из них, но не двигался с места не по этому. Я словно окаменел. И весь камень, которым я стал, болел, болел, болел. Почему-то не оставалось сомнений в том, что теперь так будет всегда. Краешком разума я понимал, что они могли зайти еще дальше — но и того, что со мной сделали, было вполне достаточно.