А он видел одно — черное и белое. Белое было внизу, была цель, и он ударил этого мерзавца, и сделал то, что надо: все-таки надо признать, он действовал целеустремленно и сделал самое нужное.
И прошло несколько секунд. Он даже успокоился и стоял, опустив руки, не зная, что же делать дальше, и уже начал думать, не смешон ли он здесь на этом месте, но Черная Шапка избавил его от раздумий.
Их стояло уже двое, потом трое, его схватили за плечо, он отбросил руку, кто-то снова взял его за плечо, и он снова сбросил руку — так было несколько раз, а потом встали другие соседи.
— Прекратите безобразие! Я позову милиционера!
Это кричала женщина-контролер.
— Эй, садитесь.
— Хватит вам.
— Да разнимите их, — кричали уже со всех сторон.
И какие-то мужчины подошли, говорили что-то. Сняли руки с его плеч, потом подтолкнули — сам он шел или его вели? И он уже сидел на своем месте, а Зина была рядом:
— Сумасшедший…
В зале стало тихо. А потом все опять смеялись и играла музыка. Кино шло дальше.
Юноша сидит на старом месте. Он не понимает, что она ему шепчет и что говорят люди на экране — почему все смеются.
Глупо как-то все вышло.
Он думает о том, что было.
Но теперь хорошо.
Он думает о себе.
Правда, они теперь могут подстеречь на улице.
Он думает о том, что будет.
И когда сеанс тихо-мирно кончается — люди встают; они улыбаются, вспотевшие, и говорят о картине; совсем уже забыто все, что случилось, — теперь, на свету, он такой же, как все, — он берет Зину за руку, и толпа выносит их к выходу.
Он не ускоряет, не замедляет шаг. Он не оборачивается и не глядит по сторонам. Ведет ее за руку и даже говорит что-то, но только иногда невпопад, а иногда задумывается и молчит.
— Ну что же ты? Слышишь? Я думаю, надо пройтись пешком. Не поедем на трамвае — народу много, давка будет.
— Да. Пойдем пешком.
И они уже на улице. Тает снег.
И все по-прежнему. Только народу чуть больше идет вдоль стен, да на стенах уже светятся окна, и везде горят огни — тоже все совсем обычно. Но он идет, и, не глядя, чувствует — они здесь.
А потом она остановилась, и как тогда — в зале — ему хотелось прижаться к теплой спинке, вцепиться в ручки кресла и закрыть глаза, сидеть, сидеть, — так теперь он медлил и не подымал глаз от земли: не хотел видеть и чтобы что-то было. Так прошло мгновение, а потом он взглянул.
Те трое стояли перед ними, загораживая дорогу.
Со стены капало, на остановке гудели трамваи. И много-много людей обходило их, толкая и задевая плечами, а иногда они ругались: «Встали посреди дороги…» Он был один, и все было просто.