В коридоре есть то, что мы все называем «капитальной стеной». Она около наружной двери, и там я стою, мне все еще страшно немного, но я знаю, что капитальную стену не сможет пробить никакой снаряд. И там около двери меня видит бабушка, когда приходит с сумкой: мы все теперь живем вместе, бабушка, дедушка, мама и я. «Что случилось?» — Она бежит в комнату, и хотя где-то рядом рвутся снаряды, она там прибирает, завешивает окна, стекла звенят на полу, а я замерз и хочу есть: сумку она поставила в коридоре у моих ног. Присев на корточки, я разворачиваю первый сверток. Отламываю кусочек — коричневый хлеб. Жую, торопливо глотаю: как бы бабушка не вернулась, не заметила бы! А потом замираю, разинув рот, и плююсь от того кислого, горького, что щиплет вдруг в горле: это мыло. Бабушка возвращается. «Что с тобой?» — Она кидает свой мусор в угол и дает мне воды, потому что видит развернутый кусок мыла (как быстро взрослые до всего догадываются!) и молчит. А я плачу от голода.
— Так он, значит, начал уже мыло есть?
Мама приходит к ночи с работы. Мы все не спим, мы ждем ее и смеемся. Только дед молча улыбается, больной, в своем кресле. Я могу тоже смеяться, потому что мать приносит хлеб: она дает его мне. Она варит кофе на печке, и комната наполняется съедобными запахами. А потом сливает жижу и, отжав то, что осталось в кастрюльке, делает из кофейной гущи лепешки: она их жарит и дает мне. Я уже почти сыт. Эти горячие лепешки такие вкусные! Меня укладывают в постель, которую ставят теперь в коридор поближе к капитальной стене, и я засыпаю.
Потом мы опять ходим в детский сад. Но теперь наши окна выходят во двор, и всех детей перевели в маленькие комнатки, потому что в большой зале на другой стороне все разрушено, и там опасно: теперь уже все это поняли. Мы греемся около печки на кухне, никто нас не гонит, а я живу ближе всех и прихожу по утрам самый первый: бабушка отводит меня, и она же к вечеру снова приходит за мной. Свет еще не горит, он не нужен, никого еще нет. Только одна сторожиха лежит на скамейке около печки. Я тоже встаю спиною к теплому боку этой высокой печки и закрываю глаза: тихо, тепло. Мне часто было так хорошо, пока не собирались другие…
Нам здесь дают так мало еды! Я голоден, и другие дети от этого тоже плачут. Потом мы плачем все оттого, что нам делают уколы! Нас кладут каждого на живот, все это на кухне, около большой теплой плиты и потому обидно вдвойне, и большим шприцем за нашей спиной, чтобы мы ничего не видали, вкалывают иглы — мы плачем. Я хочу есть, и поэтому однажды, когда бабушка почему-то вечером не приходит за мной и мы остаемся со сторожихой на кухне одни, она чистит мне ложкой дно какой-то кастрюли и накладывает на тарелку подгорелую кашу. Я ем и плачу, потому что бабушка не пришла. «Успокойся, она сейчас придет». Я маленький. Меня легко убедить. Я доедаю кашу спокойно и потом тихо сижу целый час, но время идет, я молчу, и опять начинаю хныкать. Мы сидим на скамейке у самой плиты. Я съел кашу. Рядом эта добрая женщина, а мне все же страшно. Такое ожидание хуже голода и больнее уколов. Я плачу часами. Меня никак уже не успокоить, и старуха не знает, что делать.