Тут слуга распахнул дверь и объявил, что ужин подан. Я осторожно снял дочурку с колен и прошептал ей на ушко, что скоро зайду опять. Она доверчиво улыбнулась и, повинуясь повелительному жесту матери, тихонько выскользнула из комнаты. Как только она ушла, я восторженно отозвался о ее красоте, поскольку она и вправду была прелестным созданием, однако заметил, что ни моя жена, ни ее любовник не очень-то разделяют мое восхищение.
Мы отправились ужинать, и мне, как гостю, выпала честь сопровождать мою верную и непорочную супругу! Когда мы вошли в столовую, Нина сказала:
– Вы старинный друг нашей семьи, граф, и, возможно, не будете против занять место во главе стола?
– Сочту за честь, синьора! – ответил я, галантно поклонившись, и сразу же занял свое законное место за своим же столом, Феррари сел по правую руку от меня, а Нина – по левую. Дворецкий, служивший моему отцу и мне, стоял, как и прежде, у меня за спиной, и всякий раз, когда он подливал мне вина, я замечал, что он смотрел на меня с каким-то робким любопытством. Однако я понимал, что своим видом привлекаю к себе внимание и это легко объясняет его интерес ко мне. Напротив меня висел портрет моего отца, и разыгрываемая мною роль позволяла мне пристально на него смотреть и без опаски издавать глубокие вздохи, которые, впрочем, были вполне искренними. Глаза на портрете, казалось, взирали на меня с печальным сочувствием, и я почти видел, как твердо сжатые губы вздрагивали, откликаясь на мой вздох.
– Хорошее портретное сходство? – вдруг спросил Феррари.
Я вздрогнул и, взяв себя в руки, ответил:
– Замечательное! Настолько поразительное, что вызывает у меня долгую череду воспоминаний – как горьких, так и приятных. Ах, каким гордым он был человеком!
– Фабио тоже был очень гордым, – прозвенел сладкий голос моей жены. – Очень холодным и надменным.
Вот лгунья! Как она посмела клеветать, вспоминая обо мне! Надменным я мог быть с другими, но никак не с ней, и холодность никогда не присутствовала у меня в характере. А если бы и присутствовала! Если бы я был ледяным столбом, неспособным растаять в лучах ее колдовской улыбки! Она забыла, что я был ее рабом? Забыла, в какого несчастного, обожающего и страстного глупца превратился под воздействием ее лицемерных ласк? Так я думал, а вслух сказал:
– В самом деле? С удивлением это слышу. Высокомерие Романи на моей памяти всегда сочеталось с добродушием и уступчивостью. Я знаю, что мой друг всегда был очень великодушен к тем, кто от него зависел.
Тут дворецкий виновато кашлянул, прикрыв рот рукой, – это был его старый прием, означавший желание заговорить.