И она посмотрела на меня ясными и умными глазами.
– У нее спутанное сознание, – тихо и сочувственно произнес врач. – Скоро все кончится.
Стелла его не услышала, она повернулась и устроилась у меня в объятиях, спросив сбивчивым шепотом:
– Ты ведь уехал не потому, что я плохо себя вела, да, папа?
– Нет, дорогая! – ответил я, зарывшись лицом в ее пышные кудри.
– А почему у тебя на глазах эти жуткие черные штуки? – спросила она так слабо и жалобно, как только возможно, так тихо, что я сам едва ее расслышал. – Тебе кто-то поранил глаза? Покажи мне глаза!
Я замешкался. Посмею ли я исполнить ее желание в последний час? Я поднял взгляд. Врач снова смотрел куда-то в сторону. Ассунта стояла на коленях, уткнувшись лицом в простыню и вознося молитвы святым. Я быстро опустил очки на нос и посмотрел в глаза своей малышке. Она тихонько вскрикнула от восторга:
– Папа, папа! – Потом вытянула ручки, и тут по всему ее телу прошла страшная дрожь.
Доктор подошел ближе, я незаметно поправил очки, и мы оба озабоченно склонились над страдающим ребенком. Лицо ее побледнело, потом приобрело синеватый оттенок, ее прекрасные глазки закатились и застыли, она вздохнула, обмякнув у меня на руках… умирая. И вот – умерла! Бедная моя девочка! Горло у меня перехватило от рыданий, я прижал к себе ее безжизненное тельце, и из глаз у меня хлынули горькие и жаркие слезы. В комнате воцарилось долгое молчание – гробовое, трепетное, благоговейное молчание, когда ангел смерти, бесшумно войдя и удалившись, забрал мою белую розу в свой бессмертный сад цветов.
Через некоторое время вкрадчивый голос врача, слегка дрожавший от волнения, вывел меня из горестных раздумий.
– Синьор, позвольте мне попросить вас удалиться. Бедное дитя! Теперь она освободилась от боли. Ее фантазия, что вы – ее отец, стала для нее прекрасным самообманом. Она сделала счастливыми ее последние минуты. Прошу вас пройти со мной – я вижу, что вы испытали сильное потрясение.
Я благоговейно положил хрупкое тельце на еще теплые подушки. Любовно погладил белокурую головку, закрыл темные, заведенные кверху остекленевшие глаза, поцеловал желтоватые, словно воск, щеки и бледные губы и сложил маленькие ручки в молитвенном положении. На мертвом детском личике застыла улыбка, выражавшая высшую мудрость и радость, величественная в своей простоте. Ассунта встала с колен и положила на грудь девочке распятие, по ее испещренному морщинами лицу лились слезы. Она вытерла их передником и проговорила дрожащим голосом:
– Надо сказать госпоже.
Доктор нахмурился. Он, очевидно, был истинным британцем, прямолинейным во взглядах и достаточно решительным, чтобы открыто их высказывать.