– Можете идти, Винченцо, – коротко сказал я.
Винченцо поклонился, дверь бесшумно открылась и закрылась – он ушел.
Я медленно вскрыл печать на конверте, содержащем судьбоносное письмо от Гвидо Феррари, его смертный приговор самому себе!
Мой лучший друг! – гласило письмо. – По «черному флажку» на конверте вы догадываетесь, что у меня хорошие вести. Мой дядя, благодарение Богу, наконец-то скончался! Я его единственный и бесспорный наследник. Я свободен и, конечно же, тотчас вернусь в Неаполь после того, как улажу со стряпчими пустяковые юридические формальности. Полагаю, что могу спланировать свое возвращение на 23-е или 24-е число текущего месяца, но точную дату телеграфирую, а также, если возможно, и точный час своего приезда. Не откажите в любезности не извещать об этом графиню, поскольку я хочу сделать ей сюрприз. Бедняжка! Уверен, что ей очень одиноко, и я хочу увидеть в ее глазах первую вспышку восторга и удивления! Вы это понимаете, друг мой, не так ли, или это кажется вам безрассудством? Как бы то ни было, я счел бы весьма неучтивым держать вас в неведении касательно моего возвращения домой и знаю, что вы исполните мое желание не сообщать это известие Нине. Как же она обрадуется и что за прекрасный карнавал ждет нас этой зимой! Знаете, у меня никогда не было так легко на сердце! Возможно, это все оттого, что карманы у меня значительно потяжелели. Я рад деньгам, поскольку они делают меня более достойным ее, и хотя все ее письма ко мне полны величайшей нежности, мне все-таки кажется, что она будет обо мне лучшего мнения, поскольку теперь мое положение стало ближе к ее. Что же до вас, мой дорогой граф, то по возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг. Тогда честь моя будет восстановлена, и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге,
Гвидо Феррари.
Вот такое я получил письмо и вновь и вновь его перечитывал. Некоторые слова врезались мне в память, словно выжженные пламенем. «Все ее письма ко мне полны величайшей нежности». О, жалкий простофиля! Одураченный до высшей степени безрассудства, как и я в свое время! Она, достигшая совершенства в предательстве, дабы усмирить его ревность и пресечь малейшие подозрения насчет своего поведения в его отсутствие, несомненно, писала ему сладкие, как мед, послания, наполненные нежными эпитетами и клятвами в верности, даже когда знала, что собирается замуж за меня. Меня! Боже праведный! Что же это за дьявольская пляска смерти!
«По возвращении я первым делом с лихвой верну вам свой довольно большой долг» (весьма большой, Гвидо, – настолько большой, что вы понятия не имеете о его размере). «Тогда честь моя будет восстановлена, – частично и моя тоже, – и вы, уверен, будете лучшего мнения о вашем покорном слуге». Возможно, что и так, Гвидо, мой покорный слуга, вероятно, когда вы послужите мне до самого конца, я, не исключено, буду о вас лучшего мнения. Но не раньше! А пока что… Несколько минут я напряженно размышлял, затем, сев к столу, написал следующее письмо.