Вместе с радостью пришла и печальная весть. В последний день войны погиб наш друг и товарищ военный журналист Павел Бесов. Погиб, как солдат, верный воинскому долгу. В его планшетке лежал пакет с краткой надписью: «Доставить срочно в редакцию!». Марков тяжело переживал смерть боевого товарища и, как это бывает в горе, винил даже себя в его гибели. Ведь Павел мог бы уцелеть, если бы, отчисленный из редакции, командовал где-нибудь танковой ротой…
Чтобы унять и заглушить в себе острую боль, Марков заторопился в редакцию, которая была к тому времени уже в Чанчуне. Хотелось поскорее закончить повесть о забайкальских орлах, которые, преодолев безводную пустыню и Большой Хинган, разгромили Квантунскую армию! Пусть эта повесть станет памятью о тех, кто подобно Павлу Бесову отдал жизнь за нашу победу на Востоке!
Сначала он пробовал улететь самолетом, но попал в аварию. Пришлось ехать поездом. Медленно, чуть не две недели, тащился поезд, пробираясь через станции, забитые эшелонами. Но некогда было считать дни, замечать, когда они сменяются ночами. Надо писать повесть о боях и походах. Писал днем и ночью, на вагонной полке, на пухлой полевой сумке, на руле редакционного виллиса.
В день приезда Маркова в Чанчунь в редакции случилось ЧП.
Поэт Иннокентий Луговской задержал в городе японского полковника, который, прикрывшись плащом, хотел избежать плена и под видом коммерсанта улизнуть в Токио. Луговской стал допрашивать пленного и, выйдя из себя, допустил грубость.
— Вот чудак — ругаться вздумал в ста шагах от штаба фронта, — досадовал начальник отдела пропаганды майор Губенко. — Мы с Елагиным ходили к коменданту, хотели выручить его. Да где там…
Марков, хорошо знавший земляка-иркутянина Луговского, сказал:
— Все ясно — отказали тормоза. — И, сделав небольшую паузу, продолжал: — Вы знаете, ведь у него личные счеты с японцами. Он коренной забайкалец, из Турги. Отец у него в гражданскую командовал партизанским отрядом. Японцы в двадцатом году расстреляли его на глазах у Кеши.
Губенко удивленно заморгал глазами, резко встал со стула:
— Так это же в корне меняет дело.
Майор кивнул Елагину, и они направились в комендатуру.
— Я тоже с вами пойду, — поспешил за ними Марков, на ходу надевая фуражку.
Через час они привели Кешу из комендатуры. Елагин начал упрекать его за невыдержанность. Кеша мрачно отмалчивался, потом сказал с забайкальским выговором:
— Ково же, паря, они шум-то подняли? Ведь я его не убил и не зарезал. А убить его, заразу, надо было. Столько в нем гонора — не подступись! Немолодой уже, очкастый. Я прикинул: он вполне мог побывать в наших забайкальских краях в гражданскую войну, ну и насел на него. «В Чите, — спрашиваю, — был? В Турге был?» А он, паразит, и разговаривать со мной не желает. Подай ему для беседы равного по званию. Зло меня взяло, даже в горле захрипело. «Ах, ты, — говорю, — холера проклятая. Мало тебе моего капитанского звания? Я выбью из тебя самурайскую спесь!» Самурай мой крепко струхнул, каяться начал, признался, что и в Чите был, и в Турге был. Жалко, допрос мой скоро закончился: ребята из комендатуры прибежали…