— Ребята! Кто здесь есть — скорей за комиссаром!
— Что случилось?
— Только что передали «В последний час»! Наши наступают под Сталинградом! Разбито много немецких дивизий…
— А где комиссар?
— В поселке, на танцах.
Бежать никуда не понадобилось, с улицы послышались голоса, шумно ввалились в барак вернувшиеся танцоры, а мы с Брагиным, счастливые и возбужденные, отправились торить переметенную тропу. Мы ничего толком не знали, но так верили, что начался наконец на нашей улице праздник, о котором говорил недавно Сталин, что за разговорами и восклицаниями и не заметили, как минул следующий час и подоспела смена.
Когда вернулись, весь отряд еще не спал, по радио снова и снова передавали экстренное сообщение, возбуждение нарастало, кто-то попробовал затянуть песню, но она среди ночи не получилась, так как всем хотелось разговаривать, кричать, перебивать друг друга и беспрерывно курить, благо в эти минуты никакие запреты не действовали.
— Черт его знает, что у нас за отряд! — неожиданно воскликнул комиссар Малюк. — Надо же такое?! Восемьдесят человек — и ни одного гармониста! Нарочно не придумаешь.
Был он в эту ночь совсем не похожий на себя — мягкий, улыбчивый, нисколько не важничал, весь какой-то свой среди своих, голубые глаза так и светились дружеским расположением каждому.
— Так при чем тут гармонист? Гармони-то все равно нету, — сказал Димка Матвеев.
— А ты что, играешь? — повернулся к нему комиссар.
— Не-е. Вот он играет, — показал Димка на меня.
Малюк весь как-то напрягся, шум в казарме стал быстро затихать, и я совсем растерялся, увидев, что не только комиссар, но и все другие смотрят на меня.
— Это верно? Ты действительно играешь? — спросил Малюк.
— Играю.
— И хорошо играешь?
— Кому как…
Я действительно не знал, как я играю. Для школьной самодеятельности вполне хватало, на сельских вечерках тоже вроде не жаловались, приходили упрашивать мать, чтоб отпустила меня, но отец никогда не был доволен моей игрой. Если доводилось ему слышать меня хотя бы через стенку, то он весь, бывало, исстрадается, словно от зубной боли, и не выдержит, сердито крикнет: «Чего басами гыркаешь? Не можешь чисто вывести, думаешь, басы спасут?! Мелодию чище выводи!» Настроение у меня падало, и я старался при отце не брать в руки гармонь.
— Ну, а что ты можешь? — вновь начал оживать комиссар.— Танцы, к примеру, можешь? Танго, фокстрот, вальс?
— Могу.
— А песни? Какие песни умеешь?
— Да он, товарищ комиссар, все умеет, — щедро пообещал Димка Матвеев. — Какую песню ни запоем, он тут же и подыграет. Можа, не так складно, как по радио, но зато уж громко и от души.