— Уж дома-то у вас гармонь есть? — сказал Малюк. — Чего же ты не взял с собой?
— Нет у нас гармони… Продали зимой… Голодно было в Ирбите, пришлось продать…
Даже теперь, через столько лет, я невольно краснею, вспоминая наш тот разговор. Зачем я лгал, почему стыдился признаться, что на моей памяти у нас никогда не было своей гармони. Чужие — сиплые, с дырявыми мехами, с запавшими клавишами и облупившейся инкрустацией — иногда по две сразу стояли на комоде, ожидая ремонта, и в эти дни я обращался с ними по-хозяйски, брал, когда хотел, выносил на крыльцо, хвастался перед ребятами умением выдавить из ослабшего, разноголосо хрипевшего нутра что-то похожее на мелодию; потом, через неделю-другую, когда гармонь обретала голос и ожидала приезда настоящего хозяина, мне тоже не запрещалось взять ее в руки. Какое это было удовольствие — ощутить упругость мехов, замереть от чистоты и отзывчивости ладов, но радость эта была и недолгой, и с примесью грусти — гармонь уже снова становилась чужой, с ней жалко было расставаться, но расставанье приходило неизбежно.
Однажды мы едва не обзавелись своей гармонью. Было это во время эвакуации, в августе сорок первого, когда эшелон надолго остановили в Кирове и мы с отцом отправились закупать на весь вагон хлеба. Первый попавшийся магазинчик оказался промтоварным, и там, одна-единственная, стояла на полке черная полированная хромка. Мы так и прилипли к ней взглядами, и я почти уверен, что оба думали об одном и том же. Не случайно, когда вышли из магазина и отошли уже довольно далеко, отец вдруг остановился, сунул мне в руки пустой мешок и принялся пересчитывать деньги. Я увидел — денег на гармонь хватило бы, возможно, сотня-другая еще и осталась бы, но нисколько не осудил отца, когда тот виновато посмотрел на меня и снова взял мешок. Мы ехали в неизвестное, а шестерым надо было кормиться…
— До войны хромка двадцать пять на двадцать пять стоила восемьсот рублей, — сказал я Малюку.
— Ну теперь-то за эти деньги и балалайку, поди, не купишь, — усмехнулся он. — Пошли!
— Куда мы, товарищ комиссар? — спросил я, как только мы вышли из штаба в густую вечернюю темноту.
— Потом узнаешь…
— Оружие брать?
— Это еще что за вопрос? — не взглянув на меня, ответил Малюк таким тоном, что я легко представил себе, как непроницаемо окаменело его моложавое, почти мальчишеское лицо.
Я сбегал во взвод за карабином, доложил командиру отделения, что ухожу с комиссаром, попросил оставить мне ужин и побежал к штабу. Малюк, издали заметив меня, резко повернулся и зашагал по тропе к лесозаводу. Я догнал и последовал в трех шагах сзади.