Мы миновали пустырь, долго шли вдоль нового деревянного забора, я уже знал, что старый забор почти целиком сгорел весной во время бомбежки и заводского пожара, а этот, теперешний, был настолько новым, что даже на морозе источал смолистый запах. После недолгих расспросов и поисков мы пришли, как оказалось, к тому самому гармонисту, который по субботам играл в клубе на танцах. Нас встретил тощий, одноногий инвалид в застиранной добела гимнастерке и в стеганом ватном жилете. Сидя на чурбане, он топил плиту, и в крохотной с одним оконцем комнатке густо висел сладковатый запах налимьей ухи. За самодельным столиком двое ребятишек — девочка и мальчик с такими же жгуче-черными, как у хозяина, глазками — делали уроки, по очереди торкая перьями в стеклянную невыливайку. Гармонь стояла тут же, на этажерке, в самом почетном углу.
Как выяснилось, хозяин знал комиссара, но наш приход скорее насторожил, чем обрадовал его. Разговаривая с Малюком, он то и дело посматривал на меня, и даже не на меня, а на торчавший за моей спиной карабин, пока я не снял его и не поставил в угол. Сесть мне было некуда, я стоял у двери, хозяин хотел согнать с табуретки одного из ребятишек, но Малюк, вовремя угадав его намерение, запретил это делать, сам встал, по очереди заглянул к детям в тетради, похвалил, погладил их по головкам. Делал он это как-то скованно, неумело, словно впервые в жизни, и вдруг я подумал, что мой скорый и решительный комиссар, наверное, чувствует себя здесь в эти минуты так же неловко, как и я, как и этот бедный инвалид, который все еще не может понять, зачем пожаловал к нему партизанский начальник, да еще в сопровождении вооруженного бойца. И от этой догадки мне стало совсем не по себе — лучше бы уж на улице, на холоду ждать…
Малюк, будто бы угадав это мое настроение, вдруг сел на единственный свободный табурет и сказал, обращаясь к хозяину:
— Слушай, вот этот парень, — он кивнул в мою сторону, — умеет играть на гармони. Разреши ему попробовать!
— Попробовать? — удивленно переспросил хозяин. — Попробовать? Это можно. Пусть попробует!
По бормотанию нетрудно было понять, что ему совсем не хотелось, чтобы кто-то и неизвестно с какой целью пробовал его гармонь, но причин для отказа он не видел и потому проковылял к этажерке, бережно взял инструмент.
— Садись! — приказал мне Малюк, уступая табурет.
— Полушубок сыми! Мокрый! — в тон ему добавил хозяин, теперь уже явно недовольный поворотом дела. Как и всякий музыкант, он не любил конкурентов.
Ребятишки давно уже перестали щелкать перьями в чернильницу и с любопытством смотрели на меня.