Я числил за собой немало достоинств — хорошо ходил на лыжах, свободно стрелял с правого и левого плеча (умение стрелять с левого было вынужденным — правым глазом я неважно видел), неплохо знал топографию, умел читать карту, хоть и слабо, но владел азбукой Морзе, наконец — имел категорию по шахматам, пробовал складывать в рифму строки… Лишь потом, после ряда горьких уроков, я пойму, что многое умеет каждый и почти каждый обязательно умеет что-то такое, чего не умеют другие. Один — быстро и сноровисто разжечь в проливной дождь костер, другой — ловко связать кручеными вицами плот на переправе, третий — из лишайника приготовить съедобное варево, а кто-то хоть нитку в темноте наловчился вдевать в иголку — и то дело. В походе иногда маленькая сноровка может оказаться нужнее многих достоинств вместе взятых.
II
Предчувствие перемен уже жило во мне, когда, расставшись с комиссаром, я бодро вошел в казарму. Политрук читал статью то ли Эренбурга, то ли Симонова, а краснолицый Дерябин строго поглядывал по сторонам, наблюдая за порядком. Наверное, он уже назначил себя по меньшей мере заместителем политрука, так как сидел рядом с ним и не сводил с меня повелительного взгляда, пока я неторопливо ставил в пирамиду карабин, раздевался, распределял все по своим местам…
Ужин — полкотелка картофельного супа с куском рыбы, два ломтика хлеба и кружка тепловатого чая — стоял на полке у изголовья, и я немедленно принялся за него. Дерябин смотрел на меня уже с негодованием.
— Минуточку, товарищ политрук! — не выдержал он и ехидно обратился в мою сторону: — Ты не мог бы вести себя потише? Пришел, не доложился, как положено, и еще мешаешь слушать.
Докладываться политруку у нас не было заведено, тем более в свободное время, да и сами политруки не требовали этого, но в данной ситуации мне ничего не оставалось, как отодвинуть котелок и принять стойку «смирно».
— Извините, товарищ политрук! Не хотелось прерывать… Вернулся с выполнения задания комиссара отряда!
— Да, да… продолжайте ужин!
Добряк Леонтьев давно уже к нам, молодым, обращался на «ты», а тут и ему пришлось соблюсти уставную формальность. Он долго не мог войти в настроение, молчал, глядя в газету, а закончив чтение статьи, вскоре ушел: в этот вечер обошлось без дискуссий. Все принялись за оружие, наскоро почистили и в ожидании скорого отбоя разлеглись, не раздеваясь, по топчанам.
Топчаны у нас четырехместные, в два этажа, семь штук на взвод. Верхнее место надо мной пустовало, еще недавно его занимал Дима Матвеев, но теперь он ночевал в штабе. Соседом внизу оказался старый партизан, в мирное время заместитель директора Паданского леспромхоза, Павел Дмитриевич Брагин — человек тихий, суровый и в казарме почти незаметный. Он редко выходил к общему столу, в свободное время не слонялся от одного к другому в поисках интересного разговора, молча сидел на постели и всегда находил дело — что-то чинил, подгонял, чистил, изредка читал. Ко мне он относился необычайно строго и даже, как мне казалось, придирчиво; я все время чувствовал на себе его внимательный, иногда укоризненный взгляд, это меня задевало, держало в напряжении, но возраст Павла Дмитриевича и его участие в летнем рейде, свидетельством чему была медаль «За отвагу», нарядно поблескивавшая на его груди, примиряли меня с этими неудобствами.