С особым уважением я стал относиться к Брагину после того, как помощник командира отряда по разведке Мелехов — тоже новичок, еще ни разу не бывавший в деле, — пригласил его к себе в связные. Сделал это не сам, а через помкомвзвода Кочерыгина, и Павел Дмитриевич тому ответил:
— Знаешь, Леша, у меня в конторе работала уборщица. Я, бывало, чуть ли не каждый день просил: «Тетя Феня, сбегай, купи пачку „Беломора“! Тетя Феня, сходи туда, сбегай сюда!» Мне, дураку, и в голову не приходило, что эта самая тетя Феня на двадцать лет старше меня, что у нее, наверно, кости ломит от усталости. Теперь я часто думаю: имеет ли один человек право посылать другого за папиросами лично для себя?..
Как видно, Кочерыгин правильно понял Брагина, и тот остался во взводе.
Была у моего соседа одна особенность, которую я приметил не сразу, а обратив на нее внимание, не мог отделаться от странного и беспокойного ощущения: я никогда не видел своего соседа спящим… Все мы, набегавшись и намаявшись с семи утра до одиннадцати вечера на зарядке, на тактических учениях, на лыжных тренировках, на хозяйственных работах, засыпали сразу же, как только голова касалась набитой древесными стружками подушки, а Брагин словно бы никогда и не спал. Лежит тихо на боку, глаза умиротворенно закрыты, даже не ворочается и не вздыхает, как некоторые, кому и во сне нет покоя, но стоит вглядеться попристальней в его лицо, как тут же замечаешь, что Павел Дмитриевич уже не спит, сам смотрит на тебя и даже настороженно щурится. Наш взвод через два дня на третий назначался в суточные караульные наряды, и когда мы с Брагиным попадали в разные смены, я не один раз имел случай убедиться в этом его загадочном свойстве.
— Не спите, Павел Дмитриевич? — укладываясь рядом, тихо спрашивал я.
— Нет, почему же? Спал, — едва слышно отвечал он, и я чувствовал невольную виноватость, хотя сам был убежден, что, конечно, он не спал, не может человек спать так чутко, чтобы просыпаться от одного взгляда, а если такое возможно, то почему он не догадывается закрыть лицо? Сам я в те годы не пробуждался даже тогда, когда мне по неосторожности садились на ноги. В двух шагах от меня располагалась печка, и по ночам любители курения, в нарушение распорядка, обычно не выходили в холодный «предбанник», а, пристроившись на моей кровати, дымили в открытую печную дверцу.
В ту ночь долго не спали мы оба.
Признаться, с детства я был большим фантазером. Любая мелочь — услышанная по радио песня или встреченный на улице военный — способна была увести меня так далеко, что окружающее переставало существовать и весь мир надолго становился счастливым и праздничным. Постепенно, с повзрослением, я уже не загорался по каждому случаю, а невольно и незаметно соизмерял мечты с какими-то своими возможностями, но все равно возможностей в довоенные годы было так много, что жил я в каком-то вечном и неизбывном ощущении завтрашних радостей. Конечно, мое самолюбие жестоко страдало, что одет я был похуже других в классе, предвоенный год ходил в подаренной двоюродным братом танкистской шинели, которую девятиклассники прозвали «гоголевской», но зато, когда перед последним мирным Первомаем родители наконец купили мне новый костюм, радости моей не было предела.