Так вот, родителями Хуана Хосе были тот самый доктор, который не смог разбогатеть, и одна бедная сеньора, и они очень часто ссорились. Хуан, высокий, бледнолицый, с кудрявыми волосами, с тонкими чертами лица, чем-то напоминал классическую греческую статую… Одевался он несколько старомодно. От него всегда исходил какой-то специфический запах, и думаю, это из-за брильянтина, которым он пользовался. На нем всегда были холщовые штаны и рубашка, которую он по нашему совету заправлял в брюки, когда мы отправлялись на вечеринку. Ну так вот, надевал он брюки, единственные в своем роде, из дакрона, и выглядел очень стройным. Рубашка и брюки были настолько прозрачными, что нам казалось, будто он просто ходил нагишом.
Я восхищался Хуаном Хосе Каседой по разным причинам: прежде всего, он был прекрасным каратистом и дзюдоистом. Кроме того, меня восхищали его физические данные, его способность давать отпор. Однажды Хуан, уходя на операцию по захвату самолета, пришел ко мне домой попрощаться и попросить на время фотоаппарат. Он не сказал мне, когда уезжает, но я сразу же предположил, что он — член Фронта и отправляется куда-то по его заданию, потому что тогда он сказал мне: «Свободная родина или смерть». Вот так он мне прямо и сказал… Я подумал, что фотоаппарат, видимо, нужен был ему для какого-то необычного дела, столь же странного, как и его собственный вид. С фотоаппаратом на шее он выглядел как заправский турист. Позже я узнал, зачем ему понадобился фотоаппарат — об этом мне рассказал Федерико, который вместе с Хуаном Хосе летел в самолете… Одним словом, именно благодаря Хуану Хосе я стал членом Фронта.
Еще учась в университете, я начал внимательно прислушиваться к тому, что говорят ораторы на митингах, участвовал в демонстрациях, собраниях, не будучи еще членом никакой студенческой организации. С одной стороны, все это мне нравилось просто потому, что наши выступления были направлены против диктатуры, против Сомосы, против гвардейцев, а с другой — во мне постепенно пробуждалось классовое самосознание. Я понимал, что принадлежу к пролетарской семье, и, когда в университете велись разговоры о несправедливости, о бедности, я вспоминал о своем квартале, в котором жила беднота. В моем квартале стояло шесть домов: одни деревянные, а другие глиняные, побеленные известью. Улица была немощеной, и летом поднималась такая пыль, что, когда мы ели, пыль попадала к нам в тарелки. Мы пытались прикрыть тарелку рукой, но пыль все равно проникала. Мама часто говорила: «Ешьте, ешьте скорей, а то опять посыплется «сладкая пудра».