Я тут же остановился, соскочил с мотика и побежал к Лёхе. Сердце моё так стучало, так стучало, как двухтактный двигатель на некоторых мотиках, и мне казалось, что оно вот-вот заглохнет, то есть остановится.
Лёха лежал лицом вниз и даже не шевелился. Он лежал так, как лежит выброшенная вещь, а не как живой человек. И голова у него была как-то странно повёрнута, и руки разбросаны, и ноги. А главное — он не шевелился. Ну ни капельки.
— Лё-оха-аа! — заорал я что было мочи и от страха, и чтобы папа с мамой услыхали, потому что были далеко.
Я подбежал к Лёхе, перевернул его на спину, снял с него шлём.
Глаза у Лёхи были закрыты, а лицо так побелело, так побелело, что стало как молоко, а голова моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы.
— Лёха, Лёшенька, — плакал я, стараясь как-то вернуть к жизни своего брата. — Лёшенька, очнись! Ну, пожалуйста. Я больше не буду драться! Честное слово! И даже обгонять не буду…
Но Лёха не очнялся… то есть никак не хотел очнуться.
Я держал его на коленях, раскачивая из стороны в сторону как маленького ребёнка, и плакал. Мне казалось, что я остался один на всём белом свете, что у меня никогда не будет брата. Я даже не знал, что он мне так дорог, что я так люблю этого Лёху-картоху, самого вредного из всех братьев.
И тут подбежал запыхавшийся папа, подхватил Лёху на руки, и я увидел, какой он ещё действительно маленький, наш Лёха, прямо-таки ребенок. И заплакал ещё сильнее, будто это я упал и убился насмерть.
Папа бежал к машинам напрямик с Лёхой на руках, а я, захватив Лёхин шлем, завел свой мотик и тоже понесся туда же, иногда срезая повороты, где это было возможно. И слёзы, помимо моей воли, всё время застилали мне глаза, так что я иногда почти ничего не видел.
Лёху положили на сиденье в нашей машине. Тетя Оксана, мама четырёхлетнего Серёжки, который никак не хочет учиться ездить на мотике, которая совсем недавно работала медсестрой, сунула Лёхе под нос бутылочку — нашатырь называется, — потерла этим нашатырём возле Лёхиного уха — и Лёха открыл глаза и посмотрел на всех нас с удивлением.
И мы посмотрели на него с удивлением тоже. Мне даже показалось, что Лёха совсем не умирал, а притворился мёртвым специально.
И тут он сказал такое… такое, что и не придумаешь:
— Ма, я есть хочу, — вот что сказал наш Лёха, едва открыв глаза.
И это после того, что все так из-за него перепугались, что я даже плакал, думая, что он умер насовсем.
И тогда все сразу же заулыбались, заулыбались, но тётя Оксана сказала, что Лёху всё равно надо показать доктору, потому что у Лёхи был шок, и мало ли что — всякое бывает. А папа сказал, чтобы я поскорее пригнал Лёхин мотик, потому что мы уезжаем, потому что вот-вот начнётся гроза, но чтобы без фокусов.