– Что думаете по этому поводу, Александр Дмитриевич?
Стоявший рядом премьер-министр ответил не сразу.
– Такое же возбуждение, государь, я видел тогда, в последний день июля четырнадцатого года, когда Германия предъявила России ультиматум. Только тогда это был патриотический подъем, в котором явственно читались воинственность и желание надрать задницу германцам. А теперь настроения все больше антивоенные.
Я кивнул.
– Да, помню. Тогда также была угроза погромов, только тогда и в самом деле громили магазины, принадлежащие немцам, а не французам. Да и до погромов сейчас, слава богу, пока не дошло. А еще в тот день министр иностранных дел Великобритании Эдуард Грей сообщил Германии, что Англия не станет вмешиваться в войну, если немцы атакуют только Россию и не станут нападать на Францию и Бельгию.
Нечволодов криво усмехнулся.
– И это при том, что нас связывали союзнические обязательства. Да, тенденция бить в спину и решать свои проблемы за наш счет была еще тогда.
– Такая тенденция была всегда, Александр Дмитриевич. Вспомните, что тот же Грей сначала сделал все, чтобы Россия подписала договор о вхождении в Антанту, а затем приложил все возможные усилия для того, чтобы локальный конфликт между Австро-Венгрией и Сербией перерос в мировую войну.
– И тут же попытался оставить Англию и Францию вне войны, натравив центральные державы на Россию.
– «Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет». Да, со времен, когда лорд Палмерстон был премьер-министром Великобритании, ничего не изменилось.
Мы помолчали, глядя в окно. Да, ситуация, которая складывалась, все больше и больше расходилась с канонической версией истории, которая была мне известна. И мне было все труднее и труднее делать прогнозы.
Получалась весьма интересная картина. Вся та общественная энергия, которая в моей истории нашла выход в Февральской революции и последующих событиях, в этой реальности также никуда не испарилась, как я в глубине души надеялся, а нашла себе выход в виде острого и массового пацифизма. Безусловно, в этом была и моя вина, мои речи и действия весьма подтолкнули такое развитие событий, но, признаться, я никак не ожидал того, какой масштаб это примет.
Так уж получилось, что, спасая внутреннюю ситуацию, я нанес ущерб вопросам международным, а занявшись наконец внешней политикой, я подставил под удар внутреннюю стабильность своей империи. И нежелание воевать было лишь частью общей проблемы. Но где я ошибся? Мог ли я избежать этого?
В теории да, я мог ничего не делать и, уповая на своих генералов, так или иначе, сидя на попе ровно, мог дождаться окончания войны и даже, не исключено, оказаться на стороне победителей в этой войне. Если бы не одно «но». Давя мятежи, пытаясь перехватить инициативу, опередить на шаг противников, взять под контроль армию и найти в ней опору своей власти, я слишком много давал обещаний. Да что там обещаний – я сознательно расшатывал сложившуюся систему отношений, стремясь выбить почву из-под ног противников и дать толчок широким социальным преобразованиям. Но медаль имеет две стороны. Да, я удержал власть и взял все основные рычаги управления империей в свои руки. Но какой ценой?