— Нет, мы в гостиницу пойдем. Мы тут неделю будем.
— Заходьте. Тогда и вопрос с пропечатаньем решим. Обижены не будете. Колы чего вычеркнуть надо, я вычеркну с удовольствием, лишь бы пропечатали.
— Что ж ты, — укорил Степка, — взял свою историю как лягушку, воткнул в нее соломинку и надул.
— Та соломинку я вытягну обратно, — сказал Юхим — Ты все шутишь, Степа. Казак, как и я.
Мы попрощались. Юхим потянул дверцу и, удаляясь по огороду к хате, неожиданно и звонко запел.
Мы повернулись к нему.
Время доброе доставалось нам,
Вот ты, наше времечко,
Ой, доставалось нам,
Ой, а ты нам ненадолго,
Нам ненадолго, эй,
Ой, да на единый час,
Ой, ты, наше времечко,
Ой, на единый часок,
Ой, а ты на минуточку,
На минуточку.
— Будто и не Юхимом стал, — сказал Степка. — Наедине люди совсем другие. Эту песню я записал в дальней станице… Помнит еще, старый!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Закат утихает где-то над Керчью. Берег Тамани выгибается и приникает узкой чертой к самой воде, по которой скользит к проливу последний катер. Склон горы покрывается тенью. В середине станицы — круглое поле, две-три коровы на нем. Это и есть выросшее дно некогда Тмутараканского озера. Стоишь, и все выше тебя: море, дальних линий не видно, горизонт на горе. Хатки разбросаны меж садов, точно белые камешки. Юг, казачья земля.
Я ходил по траве и собирал гусиные перья. «Все равно не догнать вам Лермонтова, — ехидничал Степка. — Глаза ваши ничего не видят, уши не слышат, душа поросла салом, хоть и язык без костей». «Вот ты и не прав, — сказал я. — Лермонтова действительно нет, но не у всех язык без костей». Но стало грустно. Не пропеть мне дивных песен. Не дано. И обидно. Обидно, когда сердце наполняется звуками, а передать другому не можешь.
Я опустился на землю, подложил руки под голову и будто впервые увидел небо. Оно было непонятно, как в детстве, но для многих давно пропала его первая тайна. И для меня тоже. И вдруг поразишься внезапно, потянешься к небесам и ужаснешься бедности своих ежедневных помыслов. Когда я глядел т у д а, где еще не сверкала Большая Медведица, и думал о красоте жизни, о Лермонтове и первых поэтах Руси, угнетало меня бессилие и однообразие моих слов, которыми я тщился выразить восторг и до слабости высокую печаль сердца. Хотелось жить тысячу лет.
Я высвободил руки и лежал крестом. Степка сидел рядом. Земля, свет небес, время, имена, молитвы и песни — все проникало в меня, и я перестал искать слова, любое было бы беднее души, я доверился музыке, которую тоже не запишешь.