Леди Форбс в том же самом письме сообщала, что она написала графу Морлею, прося его нанести мне визит: «If you are acquainted with my brother-in-law, you will have afterwards the possibility to see me every day»[35].
Знала бы она, что я послезавтра отбываю…»
Шутовские выходки и розыгрыши, любовные увлечения и встречи со старыми знакомыми, общение с регентом, тучностью комплекции превосходящим даже Шварценберга и дающим понять Сечени, что он желал бы видеть его в своем полку, посещение балов, званых обедов и театральных вечеров, ночные похождения в борделях, упоение женской наготой, любопытство к искусству индийских факиров и лишь мимолетный — походя — интерес к паровой машине, мануфактуре, круговой пиле, газогенератору, — казалось бы, таков круг занятий и интересов нашего героя. И все же дело обстоит не совсем так.
После ужина с толстобрюхим регентом — впоследствии королем Георгом IV — Сечени делает запись в своем дневнике:
«Впрочем, в Англии не столь уж важно, как у нас, чтобы королем был человек мудрый. Характер английской конституции таков, что король обладает властью делать лишь добро; причинить зло он вообще не может».
Эту запись он делает для себя, и она так и остается погребенной в дневнике. Отмечает он и фразу адмирала Бленка: «It is our duty to flight for our country into whatever hands the government may fall»[36]. Подобное самоподбадривание было для Сечени весьма кстати в 1815 году и долгие-долгие годы спустя. Афоризмы такого рода копятся им впрок. Ведь если в Вене такую вольность не выскажешь, то дома, в Ценке, у себя в замке, отчего бы нет?..
Сечени и сам сочиняет изречение, которое можно счесть удачным:
«Die Deutschen schreiben viel.
Die Franzosen sprechen viel.
Und die Engländer tun viel»[37].
Сия сентенция записывается им также для того, чтобы при случае блеснуть в обществе. Но если бы она соответствовала действительности, то сам Сечени оказался бы немцем, французом и англичанином в одном лице. Дневники его растянуты на бесчисленное количество томов, а впоследствии он принимается писать и книги. В государственном собрании и прочих местах им были произнесены сотни речей. Стало быть, по этому признаку Сечени — немец. Болтлив он тоже был не в меру: о поваре ли, о своих ли гусарских похождениях способен был наговорить столько, что в Вене подвергли сомнению здравость его рассудка и прозвали сумасбродным Штефлом. Так чем он не француз? А что касается дела, то совершил он не менее, чем любой англичанин.
С его деяниями я и хотел вас ознакомить, но лишь сейчас спохватился, что уже поздно.