После этих слов на пол каземата, где сидел притаившийся Розе, спрыгнул высокий русский со старшинскими погонами на плечах, и граната, брошенная обер-лейтенантом, взорвалась за его спиной, сбила русского с ног, но он оказался живучим. На скошенном дульном компенсаторе русского автомата вспыхнули пульсирующие язычки пламени. Они ударили в грудь обер-лейтенанта и перечеркнули его жизнь, полную заслуг перед рейхом и преступлений перед человечеством.
Обер-лейтенант был одним из тридцати пяти тысяч погибших в Познани солдат и офицеров. Почти столько же сдалось в плен. Несколько из них, оставшихся в живых, рассказали, что бригаденфюрер Коннель застрелился перед самой капитуляцией в гараже цитадели, избрав почему-то местом своего самоубийства пятнистый «хорьх», на котором прибыл из Берлина в Познань всего месяц назад, полный радужных надежд.
Но Розе этот факт был неизвестен, хотя, возможно бы, и порадовал его фатальным совпадением. Однако, погибая в руинах цитадели, ни Коннель, ни Розе, ни тысячи других наци так и не узнали, что все они в свое время поставили не на ту машину и злосчастный «хорьх» был тут абсолютно чист — Германию погубила совсем другая «машина». Фашизм.
1
Старшину Фомина привезли в госпиталь в таком же санпоезде, в каком он сам когда-то начинал служить в своей гвардейской армии. Везли через Польшу и Украину, чтоб выходить в Полтаве. Где-то там, в Берлине, его армия уже вошла в южные предместья, а тут, в Полтаве, доктора воевали за самого Фомина, потому что жив он остался чудом. Было три операции, пока наконец смогли удалить обломки двух его собственных ребер, осколки и попавшие в легкие куски грязной одежды — они-то и оказались самыми страшными и едва не отправили старшину на тот свет, когда начался из-за них затяжной воспалительный процесс. Глаз тоже ничего не видел, но это не доходило до сознания — раз повязка, значит, когда снимут, все и увидим. Он уже привык к темноте с этой стороны и приноровился ориентироваться в том, что было вокруг него. У госпитальной койки горизонты не шибко дальние.
Где сейчас его дивизия, он не знал, но догадывался достаточно точно — кроме как в боях за Берлин, ей, по разумению Фомина, и быть негде. Радио в палате не выключалось, и дикторы счастливыми голосами выговаривали названия районов и улиц фашистского логова: Букков, Мариендорф, Бриц, Нейкельн, Фридрихсфельде и много всяких других, которых запомнить не было никакой возможности, да и незачем было запоминать, но слушалось это, как музыка.
Фомин уже реально осознавал, что в строй попадет не скоро. Как-никак, а он был санинструктором, и хоть с пятого на десятое, но понимал, о чем врачи говорят над ним, когда, перевернув его на живот, трогают там, откуда по всему телу растекается боль, так неожиданно настигшая его в последнем каземате познанского равелина. Оттуда начинался счет нынешней странной жизни, которую он никак не мог собрать, составить из осколков воспоминаний и отрывков сознания, снов и рассказов докторов.