Потом Варя открыла оконный люк и высунула голову.
Было часов восемь утра. Заиндевевшие лохматые провода и фарфоровые чашечки на телеграфных столбах отсвечивали розовым, а поле, покрытое щетиной стерни и тоже заиндевевшее, было тускло-голубым. На горизонте синел лес.
— Хорошо как! — воскликнула Варя, посмотрела вдоль поезда и тотчас отпрянула от окошка.
Егоров подошел к вагону, еще откатил дверь и прокричал, как обычно:
— Никто не издох? Глядите мне! За каждую голову военный трибунал башку сымет!
И пошел дальше, поминутно поправляя кирзовую кобуру с наганом.
Вдруг рослый бычок, лобастый, ровной рыжей масти, поддел головой поперечину и соскочил на насыпь. Ноги его разъехались, бычок соскользнул в кювет, но сразу же выбрался наверх и спокойнехонько побрел по полю, выискивая среди жесткой стерни бледно-зеленые травинки.
Не успела мать ахнуть, как Варя уже была внизу.
— Веревку, — слабым голосом крикнула вдогонку мать и бросила через люк моток толстой веревки. — Сейчас…
— Не надо, я сама, — испуганно перебила ее Варя и побежала за бычком.
Бычок стоял совершенно неподвижно, следя за ней глазами, но стоило приблизиться на вытянутую руку, мотнув головой, отбегал дальше и опять останавливался как вкопанный.
Варя пыталась и настигнуть его прыжком, и веревкой зацепить, и обойти сзади, чтобы погнать к поезду, однако рыжий бычок оказался куда хитрее и никак не поддавался на ее уловки. Варя чуть не плакала, но не от страха, от обиды и боли: уже несколько раз падала, наколола руки и на коленях набила ссадины. То, что она рискует отстать, чего так боялась каждый раз, когда бегала за кипятком, сейчас и на ум не приходило.
Вдруг она услышала:
— Упустили-таки скотину!
Варя обернулась. Егоров бежал к пульману, голося:
— Немедля выкину с ишалону и — в трибунал!
В вырезе двери показалась мать.
— Варенька! — закричала она и опустилась на колени, чтобы слезть на землю.
— Куда? — взвизгнул Егоров и схватился за кобуру.
Мать остановилась, а Егоров бросился к Варе, но позади него лязгнули буфера.
— Варенька! Варя! — страшно закричала мать.
Егоров мгновенно повернул назад. Он успел задержать мать и сам вскарабкался в вагон.
Мать билась в руках Егорова. Они что-то кричали, но слов разобрать было нельзя. А тут еще дым от паровоза к земле прижало, и весь поезд скрылся за серыми и белыми клубами.
Когда дым рассеялся, вдали быстро катились все дальше и дальше совсем уже маленькие вагончики.
Варя стояла, одинокая и несчастная, и слезы текли и текли по ее лицу, оставляя на запорошенных угольной пылью щеках две извилистые дорожки.