Его могут поднять в атаку, отправить в тыл врага, выставить на прямую наводку, послать в самое пекло. Но и там есть хоть один шанс уцелеть.
Направить горящий самолет на колонну бензовозов, броситься с гранатой под гусеницу, вызвать огонь на себя — этого никто не прикажет, ни сверху, ни со стороны.
Не мог сейчас и командарм бросить людей на огонь пулемета.
«Вот оно и случилось. Предвиденная непредвиденность… Чувствовал ведь, знал, не случайно выслал разведку к высоте 68,7…»
А Хлебников так и пролежал на склоне той высоты без выстрела и движения три ночи и два дня. На третье утро началось наступление. К тому времени Хлебников слышал вполне сносно: пальбу, крики немцев. Слышал и радовался, когда посыпались снаряды. О себе он уже не беспокоился, смирился с несчастной участью, не ждал для себя никакого чуда. Знать бы только, что любовь его жива-невредима. И сына растит. Сколько ему?.. Два годочка, поменьше чуть…
И осеклась мысль. Там, в родных местах, — оккупанты, фашисты.
Опять всплыла грустная мелодия. Хлебников узнал ее, из «Большого вальса»…
Все загубила война, все в прах обратила…
Та́к вот, печалясь о прошлом, думая без надежд о будущем, отчаиваясь, воскресая из голодного и морозного забытья, лежал Хлебников, сам того не зная, в двадцати шагах от дзота.
В плавную убаюкивающую мелодию вальса откуда-то густо втекал далекий мужской хор. Он нарастал, ширился, крепнул. Хлебников напряг слух, и сердце его затрепетало от радости.
«Ура» — настоящее, живое, всемогущее!
Будь у Хлебникова силы, бросился бы навстречу. Будь у него слезы, зарыдал бы от счастья.
«Здесь я!.. Здесь я, братцы…» — беззвучно шептали его запекшиеся губы.
«Свои, наши…»
Казалось, они услышали его, заторопились.
Вот почти уже рядом, скатываются в лощину, взбираются в гору.
Вдруг боевой самозабвенный клич оборвался на поднебесной ноте, сгорел, заглох в дробном стуке крупнокалиберного пулемета.
Близко фашисты подпустили ребят, в упор расстреливали. Ах, мать-честнушки, не успели разведчики свое дело довести до конца!..
Но Хлебников, он зачем здесь? Один из пятерых, шестерых, считая сержанта, остался. Один за всех.
И он пальнул по амбразуре, но пули сбоку не могли попасть в щель.
Гранату бы! Не было у сапера гранат…
Опять затянули «ура», и опять загремел пулемет. И мины из-за холма полетели.
«Ах, мать-честнушки, фашист проклятый! Всех, всех положит!» — с пронзившей сердце болью подумал Хлебников.
Хвостом оборванной киноленты промельтешили перед ним кадры недолгой жизни, и все для него исчезло, прошлое и будущее. Осталась только ненавистная амбразура с пулеметом.