Хлебников взломал спиной снежный панцирь и пополз, волоча закаменевшие ноги.
Он выпустил еще две очереди, третья все же влетела в черную пасть, захлебнулся пулемет.
«Заткнулся, гад!» — прохрипел Хлебников, но опять застучало, и он даже всхлипнул от отчаяния, от жалости к тем, кого убивали на глазах. И тогда в нем поднялась такая сила и злость, что подчинились и, казалось, мертвые ноги.
Хлебников рывком поднялся в рост и — «Ах ты, мать!..» — кинулся грудью на ребристое тело ствола.
Его затрясло, наполняя расплавленным свинцом. Он оседал под свинцовой тяжестью, сгребая негнущимися ногами взрыхленный снег.
Мозг лихорадочно работал, юная плоть бунтовала, противилась смерти. Вдруг в ступнях подожгли бикфордов шнур. Огонь с нарастающим ревом устремился к сердцу и голове, наполняя грудь удушающими пороховыми газами.
Хлебников понял, что это конец, попытался оборвать шнур, выдернуть детонатор из гибельного заряда. Он судорожно дернулся, изогнувшись всем телом и вывернув шею. Лицо оборотилось назад, к своим. Глаза широко распахнулись навстречу солдатской лавине с разодранными от яростного крика ртами.
И еще успел Хлебников увидеть взлетающую в небо искрометную комету.
Шнур кончился, и мозг взорвался.
В тот же миг будто осколком полоснуло сердце командарма. Он вздрогнул, откинулся от наглазников стереотрубы и тяжело осел…
Над высотой 68,7 вспыхнуло зеленое солнце.
Старший лейтенант административной службы прочел заключение госпитальной комиссии и завистливо воскликнул:
— Три недели отпуска! Привалило.
Подложив исчирканную копирку под бланк железнодорожного литера, он деловито спросил лейтенанта, стоявшего за деревянным барьером:
— Куда едем?
— В М.
— К родителям?
— Нет.
— А где они?
— Там остались, — неохотно ответил отпускник. Его начинало раздражать праздное и назойливое любопытство старшего лейтенанта.
— Поезжай лучше к морю. Отойдешь после госпиталя. Конечно, сейчас и у моря не те времена, что до войны, но все лучше, чем в М. Заштатный городишко, разбит, разрушен, жрать нечего, сходить некуда. Самогонки и то, говорят, на золото не купишь.
— Некогда мне, — нелюбезно отозвался отпускник.
— Тебе виднее, — без обиды сказал старший лейтенант и стал писать.
С тех пор как сознание окончательно восстановилось, мысль об ущелье преследовала лейтенанта неотступно. Там, вблизи М., в ущелье, оставил он свою роту, первую и единственную роту, которой пришлось командовать.
Лейтенант видел ущелье во сне и наяву в мельчайших деталях, словно на экране высвечивали обрывки кинопленки, отснятой за восемнадцать суток обороны. С момента, когда прогремели первые выстрелы, до тупого удара в грудь и почти одновременно острой, ножевой раны в глаза. На самом деле удар в грудь был острым, пулевым, а по межглазью прошел плоский шершавый осколок гранаты. Осколок вспорол переносицу и нижнюю часть лба, когда лейтенант, раненный в грудь, падал на спину. Парадоксально, но именно пуля спасла от неминуемой смерти.