Сколько Урматеку себя помнил, на пасху, особенно если пасха была поздняя, тянуло его на вольную волюшку. Стоило только зацвести вишням и яблоням, нападала на него неодолимая тоска и какая-то отчаянность. Тогда на радость весеннему солнышку надевал он белоснежные штаны, отглаженные собственноручно госпожой Мицей, да так, что стояли они трубами, подпоясывался шелковым огненного цвета пояском, заправлял растопыренной пятерней лохмы за уши, садился на облучок, взмахивал кнутом и мчался с женой и дочкой Амеликой туда, где зеленела весенняя травка.
На пасхальной неделе «энти» могли приходить в дом когда угодно и в каком угодно количестве — Урматеку всех принимал одинаково радушно. «Энти» и приходили! Однако Лефтерикэ, не выдержав как-то бесконечной попойки, заснул, положив голову на стол. Урматеку вытащил его из-за стола, уложил на кровать поверх одеяла, сложил ему руки на груди и зажег в головах свечку; мало этого, обмазал его роскошную бороду, которую Лефтерикэ берег пуще глаза, жидкой глиной, которую сам же и зачерпнул из придорожной канавы. Но и этого показалось Урматеку недостаточно, вызвал он кукоану Тинку, свою тещу, чтобы та полюбовалась на сыночка. Старуха, притомившаяся от целодневной беготни да еще пропустившая рюмочку, как увидела, что из Лефтерикэ сделали покойника и лежит он с открытым ртом и слипшейся бородой, завыла от обиды и жалости в голос, еле-еле бедную старуху утешили.
Лефтерикэ и теперь вздрагивает, стоит ему только вспомнить об этом, и грустно поглаживает бороду, словно она у него болит.
Все так и стояли толпой в ожидании хозяина и приглядывали себе местечко. Как только появились Янку с Иванчиу, Катушка быстренько уселась на противоположном конце стола.
— Иди-ка сюда, Катушка!
Женщина притворилась, что засмущалась. Но потом поднялась, прошла за спиной гостей, поцеловав на ходу в плешивую макушку мужа, который кивнул ей с набитым ртом, и, проскользнув на указанное ей место, вздохнула:
— Как прикажешь, дядюшка!
Кукоана Мица, сидевшая в середине стола, сделалась красной, как свекла. Тяжелая ложка выпала у нее из рук и отбила край хрустальной фруктовой вазы, которая протяжно и жалобно зазвенела. Лина, сестра Мицы, вскочила, остановила этот дребезжащий звон и прошипела сквозь зубы:
— Да выгони ты ее к чертовой матери, Мица! Почему ты сама не сядешь с Янку?
Все занялись едой. Ножи стучали о тарелки, булькали бутылки, и все при полном глубоком молчании. Время от времени кто-то откашливался, прочищая голос, будто собирался что-то сказать. Но никто ничего не говорил. Тудорикэ, навернув на вилку жирную индюшачью кожу, макнул ее в солонку и теперь жадно жевал. Лакомка Лефтерикэ вырезал из индюшачьей грудки длинный кусочек мяса, прилегавшего к самой косточке, обмакнул ее в растопленный жир, благоухавший лавровым листом, и смаковал понемножку. Иванчиу с аппетитом ел приперченную брынзу.