На столе розового мрамора, вокруг которого в былые времена собирались политические друзья барона Барбу, чтобы дать клятву верности, горели, как и встарь, большие подсвечники. В бутылках с ликером преломлялись разноцветные лучи. Потамиани, которому не терпелось выпить еще, сел поближе к бутылкам. Начался неторопливый разговор.
Говорили и о политике и о хозяйстве. Неугомонный, злоязыкий Потамиани выкладывал последние клубные новости, разглагольствовал о тупости консерваторов и об интригах либералов. Катушка, припомнив, что нужно отдать какое-то распоряжение или написать письмо либо поставщикам, либо подрядчикам, просила Гунэ не забыть это сделать, а тот, соглашаясь, кивал головой. Ханджиу рассказывал разные случаи из судейской жизни. Словом, каждый говорил о своем. Но чаще всего был слышен резкий голос Потамиани, который беззастенчиво перебивал всех. Что говорили другие, он не слушал и следовал только собственному течению мысли, все более возбуждаясь по мере того, как убывал ликер.
— Будь здорова, красотка! Вот ты и помещица! Теперь только мы одни остались голодранцами! — воскликнул он, поднимая бокал в честь Журубицы.
Та зарделась от удовольствия и поблагодарила.
— Баронет — он баронет и есть, но сердце у него доброе! — заключил Потамиани, прихлебывая ликер.
Уже давно, с того самого вечера, когда Буби, резко оборвав Потамиани, поставил его на место, газетчик не решался называть Буби баронетом. Буби простил его, решив, что Потамиани раскаялся и больше не будет повторять подобных выходок. Он прекрасно чувствовал, что скрывается за этим насмешливым обращением. Буби не переносил ни оскорблений, ни насмешек над титулом, к которому, несмотря на все свои прогрессивные взгляды, был привержен куда больше, чем к богатству. Что касается Потамиани, то он, любя роскошные обеды за чужой счет и тонкие вина, старался не произносить запретного слова, хотя много раз оно вертелось у него на языке. На этот раз крепкие ликеры, которые газетчик жадно глотал рюмка за рюмкой, заставили его забыть об осторожности. Журубица попыталась остановить его: делала ему знаки, громко заговорила о чем то постороннем. Заметив, как помрачнел Буби, она попросила его сыграть на пианино. Но тот смотрел на газетчика злыми глазами. Скандал, назревавший уже давно, готов был разразиться. Буби не желал пропускать обидное слово мимо ушей. Наоборот, он только ожидал удобного момента, чтобы свести счеты с Потамиани за все те неприятности, которые тот ему доставлял. А захмелевшего газетчика, как говорится, несло. Ему хотелось выплеснуть всю накопившуюся в его душе зависть и злость. Он так и лез на рожон и, сделав вид, что не замечает знаков Журубицы, беспечно продолжал: