— Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, — говорила Паулина. — Ты так рассказываешь о нем, что и мне захотелось иметь такого дядюшку…
— Ну еще бы, — поспешил согласиться Лефтерикэ. — Он вдобавок так остроумно шутит! Особенно надо мной. Просто удивляешься, как это он так может.
— Да, мне бы очень хотелось с ним познакомиться, — задумчиво повторила Паулина.
Сначала Амелика даже не поверила, что кому-то может так страстно захотеться свести знакомство с ее отцом. Однако в душе ее при этом шевельнулась и некоторая гордость. Воодушевленная мыслью, что их маленький мирок, состоящий всего из двух человек, ее самой и Лефтерикэ, расширится, Амелика пообещала поговорить с кукоаной Мицей, чтобы домнишоару Цехи как можно скорее пригласили к ним в дом. В тот день они с Лефтерикэ возвращались домой самой окольной дорогой, и он только и делал, что говорил о Паулине.
Радостью, которая, словно теплое солнышко, грела сердце кукоаны Мицы с осени и до поздней весны (потому как уже май месяц стучался в двери), были почтя каждодневные ужины с родственниками, после которых Урматеку не отправлялся сразу спать, а оставался посидеть с «энтими». Всякий раз, когда сам Лефтер удостаивал Урматеку своим посещением, посиделки эти затягивались далеко за полночь. Радость для «энтих» от посещений Лефтера была невелика, без старого скряги можно было выставить Янку в штос или пикет, а при господине Лефтере кроме лото ни во что не играли, да и то на кукурузные зерна, лишь бы «скоротать время», как любил выражаться почтенный старичок. Но и от лото был хоть малый, но все же прибыток, потому что Урматеку выкупал заполненные карты. А чтобы порадовать и старика, которого он всегда сажал по правую от себя руку, Янку сам закрывал его номера пуговицами (старик всегда выбирал белые, которые, как говорили, приносят счастье), при этом хитрил и закрывал необъявленные цифры, только бы Лефтер выиграл.
На один из таких ужинов и была приглашена домнишоара Цехи. Уже после обеда Янку не мог удержать Лефтерикэ в кабинете. Взволнованный и побледневший, он молча метался по дому, нигде не находя себе места, испытывая непреодолимое желание снова и снова подойти и поглядеть в окно. И так это не было похоже на него, обычно тихо сидевшего, запрятавшись в уголок, и никому не заметного. Урматеку краем уха слыхал, что вечером приглашен к ужину кто-то из пансиона, но ему и в голову не пришло, что волнение Лефтерикэ как-то связано с новой гостьей. Но все же предположение: а не влюбился ля его шурин в кого-нибудь, мелькнуло у Янку и очень его позабавило. Когда же Урматеку немного поразмыслил об этом, он так поразился, что решил не спускать с Лефтерикэ глаз. И не потому, что затруднялся представить себе такое нелепое существо, как Лефтерикэ, влюбленным, а потому что сама по себе мысль об этом показалась Янку чем-то чрезвычайно неприличным. Он чувствовал себя полновластным хозяином Лефтерикэ, коль скоро кормил его, платил жалованье и распоряжался как хотел, и то, что его слуга, его раб, пусть хоть мысленно, но позволил себе посягнуть на какую-то женщину, показалось ему чудовищным и непристойным, — ведь хозяином всего был он, Урматеку, и только он! Сама кукоана Мица когда шутливо, а когда и с обидой, но всегда признавала его превосходство и всячески выражала свое уважение. Урматеку готов был смотреть сквозь пальцы на все человеческие слабости: скупость, пьянство, глупость, порой даже и на нечистоплотность в делах. Но женщина, какой бы она ни была и какие бы обстоятельства ни привели ее в дом, должна была приходить только к нему, к Янку. И вот Лефтерикэ нарушил этот неписаный закон. Слыша, как мечется по дому взволнованный Лефтерикэ, Янку Урматеку раздражался все больше и больше, пока не почувствовал вдруг, что дом его осквернен. И чем явственнее представлял он себе состояние своего шурина, жалкого, напуганного, охваченного к тому же любовной горячкой, тем острее чувствовал он брезгливость и отвращение, будто видел перед собой мокрого, слепого щенка или котенка. Он уже не находил все это забавным, шутить ему не хотелось, улыбка сползла с лица, и он замкнулся в молчаливом упорном ожидании.