Читая, Тоня то изумленно всплескивала руками, то запрокидывалась в хохоте назад, то качалась из стороны в сторону:
— Ой, уморил Коляша! Слушай-слушай, что дальше: «Целую мильен раз. Твой верный друг и жених, с нетерпеньем ждущий конца войны и нашей с тобой свадьбы, Николай». Ну и ну! Мильен раз целует! Сколько же это часов на такую процедуру потребуется? Поди, на заводе суточную выработку дать можно?
Елена растапливала печь, крошила в чугун картошку.
— Чего молчишь?
— О чем говорить-то?
— Ой, Лена! Каменная ты… Ну ладно, побегу картошку варить. Жениховыми поцелуями была б сыта, да и те только в письмах.
— Приходи, когда щи сварятся, — пригласила Елена.
— Приглашательница! У меняло ведро картошки, не меньше. А ты эвон последнюю очистила. Чем жить-то будем, Лена?
— Хлеб дают. Лебеда да крапива окрест растет. Нарвем да щей наварим.
— А сама сегодня сказала: чего без толку ноги маять да обувку бить? — выдала ее Зойка. — Едва крапивы нашли. А лебеды и вовсе нету. Уж всю повырывали.
— Так мы вдоль речки ходили, близко. А если к Юрьеву оврагу пойти — там, поди, можно сколько хочешь нарвать.
Во второй половине дня Елена отправилась в военкоматовскую финчасть.
— А у вас, бабушка, сын на фронте? — спросила она сухонькую старушку с выпуклыми глазами.
— Три! — ответила та. — Три сына да двое внучат. А два сына — командиры.
— И часто пишут?
— Не шибко. От меньшого внука как-то три месяца не поступало ни строчки. А потом как привалило сразу пять штук. Читали задом наперед. Сперва последнее, потом первое, потом середину. Едва разобрались.
— Что же, почта задержала?
— Что и как — не скажу, не знаю. Внучек не сообщал, а мы и не допытывались. У них дело сурьезное, военное. Мало ли что? А мне, матери да бабке, главное, чтоб живые.
— Для всех главное, чтоб живые.
— Вот-вот. А что и почему — это не мое старушечье дело.
Женщины говорили о займе, о том, кто и на сколько подписался в их семьях, перебирали цены на черном рынке.
— Буханка хлеба сто пятьдесят рубликов…
— Кило картошки — пятьдесят…
— Вот и получается, бабоньки: стоим мы тут в очереди, считай, за одной весточкой, что живы наши мужья да наши сыны.
— А я так думаю: чем спекулянту какому отдавать эти денежки, лучше на облигации подписаться. Или в фонд обороны сдать. У государства цены неизменные.
— Да, точно. Мой-то говорил: сколько, мол, до войны на три сотни всяких железок государство делало, столько и теперь. — Это сказала бабка с выпуклыми голубыми глазами. Перехватив Еленин взгляд, махнула рукой: — Тебе-то не надо. Ты с дитем. А нам, старикам, что? Нам по карточке хучь и голодно, да в самую пору. Вот и понесу денежки сынов моих на облигации. Возвернутся они к ним, только в другом виде — ружьем али пулеметом.