— Ты — будто священник, перед которым исповедуются, — говорит Елена.
— А что, разве плохо в курсе жизни быть? — смеется Тоня. Движения ее женственны, степенны. И сама она вся полна гордой женственности, спокойной и полной красы. «До чего человек переменился!» — с невольным восхищением думает Елена. Она стирает. Тарахтит стиральная доска, глухо погромыхивает ванна, поставленная среди двора на большую чурку — на ту самую, которую отпилили солдаты при Иване. Нет больше никаких фронтов — все, кончилась война. Победа! А Елена все ждет-пождет своего Ваню. И сама не знает откуда, а только ждет.
Тоня страдает, глядя на Елену, — хочется взять ее за руки, усадить поудобнее и ласково, как больному ребенку, объяснить, что Ивана нет — убит он. Кабы живой был — прислал бы весточку. «А может, разлюбил, нашел другую?» — так, поди, спросит Елена. «Конечно, и на войне, наверное, можно было найти другую, да только, видать, не из таких он — однолюб», — ответит ей Тоня. «А может, в плен угодил? — поди, спросит Елена. — И теперь скитается по чужим дальним странам, и хочет на Родину, да страшится — враг народа, скажут, предатель. А он если уж и попал в плен, то лишь по безвыходности: без памяти или тяжко раненный…» Если скажет Елена так, то ответит ей Тоня, что всякое могло статься. «Да уж только ты досыта наждалась. И все законы совести, если таковые имеются, соблюдены-пересоблюдены. Надо теперь и о себе подумать — не век же одной куковать. Поговорить бы с нею откровенно, сердечно, по-бабьи, — думает Тоня, не зная, как приступить к нужному разговору. — Прикинуть бы, что и как могло произойти. Да только слушать она ничего не хочет, заладила одно: живой Иван, потому и похоронной нету».
Слепая, нелепая вера эта и сердит Тоню и вызывает непонятное уважение. И Тоне страшно рушить эту веру — не может она сказать Елене, что думает.
— Ну а как там теперь на заводе? — спрашивает она.
— Людей в гимнастерках много, — отвечает Елена и умолкает.
— А мой полный кавалер шофером в заводоуправление определился. Я говорю: ты давай к станку, как раньше. Чтоб рабочая линия не нарушалась: мой отец, твой отец, я, ты. Потом сынишка будет. А он смеется: я механик-водитель, я без скорости — что ласточка без крыл.
Поймав затаенный Еленин вздох, Тоня умолкает, думая о каверзах жизни: «Мне, свистушке-хохотушке, такая глыбища счастья судьбой подарена, а Елена, уберегшая меня для этого счастья, так обездолена…»
Стряхнув с рук мыльную пену, Елена плечом откидывает упавшую из-за уха прядь волос.
— Послушай, Тоня… — В голосе ее смущение, нерешительность. «Не иначе как об Иване поведет речь», — обрадованно думает Тоня.