— И как же это? По пьянке, что ли?
Свекровь сморкалась, всхлипывала. Костлявые плечи ее прыгали под шалью, руки дрожали. Елена прижала ее голову к своей груди:
— Пил он. А вы потакали. Теперь вот казнитесь.
— Водка… она, проклятая… сгубила мово Степу-ушку-у… Верное твое слово, Елену-у-шка-а…
— Слезами горю не поможешь. — Елена вытерла фартуком лицо бывшей своей свекрови. Обессилевшая от горя, та часто-часто моргала глазами, в них все накапливались, текли по щекам горячие слезы. И была эта злая крикливая баба покорной и беспомощной, как ребенок, и нуждалась именно в ее, Елениных, прямых словах, в ее суровом утешении.
— В драке, что ли? — поинтересовалась Елена.
— Нет… На работе. Лесиной придавило. Внученька моя золота-ая… Где она?.. Нету теперь у нее папушки-и-и. Сиротка ты моя горемычная-я-а…
— Хватит! — строго оборвала ее Елена. — Зойка не знает отца. И ладно. И пусть не знает.
Она ждала, что эти слова разъярят Евстигнеиху, но та, вытерев подолом глаза, нос, лишь вздохнула задумчиво:
— Кто его знает, где оно, это хорошее-то?
И вот сейчас пятилетняя Еленина дочка, не знавшая отца, заливается смехом, прикрывая ладошкой и снова открывая кусочек сахару, который ей подсунул командир. Требуя внимания, весело тормошит его за рукав, за портупею:
— Гляди, гляди — нету! А теперь есть. А теперь — опять нету.
И Елене хорошо — легко и покойно.
Помыв посуду и уложив Зойку, она села пришить оторвавшийся у стеганки карман. Стянув с себя гимнастерку, подсел поближе к лампе и командир с иголкой и чистым подворотничком в руках.
— Может, я пришью? — спросила Елена.
— Нет, это дело мудреное. Тут навык нужен, иначе пять раз, не меньше, перешивать придется.
И уж карман был пришит, и подворотничок тоже, а они все сидели друг против друга и разговаривали. Говорил больше он. Рассказывал о боях на границе, об отступлении, о тяжких потерях под Смоленском, о том, как держали фашистский натиск под Москвой и как сорока оставшимся от дивизии бойцам, для которых он, старший лейтенант, командир роты, стал и комдивом, и комиссаром, и начпродом, предоставили отдых здесь, в глубоком тылу, и вот он привез их, а сердце его там, на фронте.
— Пристрою бойцов, получу для них обмундирование и — обратно, — говорил старший лейтенант. — Не могу я здесь. Тошно. Даже перед этими, — он кивнул на спаленку, где уснула Зойка, — совестно.
— Что ж тут поделать? — вздыхала Елена. — Сразу, в один миг, положение не поправишь. Время надобно. И силы большие нужны. А все ж к Москве не пустили фрицев!
— Еще бы…
— То-то вот и оно. — Елена хотела утешить его. Только что — без гимнастерки — походивший на мальчишку, он выглядел сейчас много старше: сидел ссутулившись, уперев руки в колени. Припухлости под глазами, складка у рта, морщины на лбу, морщины, веером разбежавшиеся от глаз к вискам… Когда морщины расправляются, видна белая, незагоревшая кожа — такая же, как на шее под воротником и на руках выше кистей.